Она поднималась, ощущая неприятную слабость в коленках, и не слышала, что творится на скамейке. А там больше всего досталось несчастному Джейку.
— Надо же! Собаку на спину нацепила! — осудила одна.
— Все молодится! — поддакнула вторая.
— А шея-то в морщинах! Возраст не замажешь! — подытожила «параллельная».
— Девочки, девочки! — сказал краснолицый примирительно. — Что это вы разошлись? Я вам как мужчина сейчас говорю, уж вы мне, человеку бывалому, верьте — дамочка эта еще очень ничего! Вон как брючки ладненько сидят на филейных-то частях! — Он хохотнул, хлопнул ладонями по спинке скамейки, как бы ставя точку в дискуссии.
Глава 16
А ведь намекала ей! Умоляла: Оля, не ходи ты с палками, перед людьми стыдно. Да разве объяснишь. Сколько помнила сестру, вечно сидело в той мягкое упрямство. Слушать, улыбаться — и делать по-своему. Ей-то что? Приехала и уехала. А гюрзы-то на лавочке из-за этих палок проходу не давали. В первый же день началось. Олька на моцион, а Татьяна Александровна по хозяйству следом собралась. Картошки купить, зелени. Взяла сумку на колесах, вышла, а Маринка с того подъезда и заявляет — ехидно так, на весь двор:
— Твоя-то лыжница что ж лыжи дома забыла? По асфальту несподручно?
А сподвижницы смеются. И видно — не над Ольгой, над ней. Одна говорит:
— Лыжи-то, поди, по склерозу дома оставлены. Она только с виду молодуха. Что ж ты, Татьяна, не проследила, выпустила из дому неукомплектованную?
— Она у тебя, — другая спрашивает, — к олимпиаде готовится, что ли?
Сидят гюрзы, радуются и семечки из кулаков вылущивают — от шелухи белым-бело, как снегу нападало. А Маринка не унимается:
— Хороша во Франции сборная по лыжам!
— При чем тут Франция?! — окоротила Татьяна Александровна. — Сестра в Чехии живет, понятно?!
— А… какая разница, — отмахнулась Маринка. — Франция, Чехия — один хрен. Евро-о-опа.
Отвернулась Татьяна Александровна гордо и пошла на рынок — а внутри все так и колотится от обиды. И самая большая обида не на этих куриц — с них что возьмешь, — а на Ольку. Палки-то складные. Что бы стоило отойти подальше. Хоть за угол! Вот там разложи свои палки — да и шагай тихонько, пока не видит никто.
Грустно было Татьяне Александровне. Сто раз себя прокляла, что пригласила… От Наташки она ничего хорошего не ждала, но чтобы так расстилаться? Ну и пусть родная тетка! Ольга, кажется, не замечала, но она-то видела, как Наташка хвостом подметает — забери ты меня в Кралупы! Раскатала губу. Оттуда и вопросы — что у вас да как. Примеряется. Конечно… игрушку электронную как они с Женькой увидели — так и решили, что Олька миллионерка, а в европах молочная река кисельные берега протекает, селись по берегам кто хочешь. Вот дуры-то, а. Ждали их в европах… Как там Маринка называет? Француженка? Француженка и есть! С утра причесочка, за ушко духами кап, брючки нагладит… Только, как ни старайся, от возраста не убежишь. Локоточки-то не шибко разгибаются. И пальцы по утрам как деревянные. Уж она знает, сама мучится который год. Что ж палки-то хваленые от артрита разве помогли?
Она-то думала — поговорят. Может, не в первый день — но обязательно сядут вдвоем, поговорят по душам. И тогда можно будет наконец-то простить. Но не садились, не говорили. Вечером зашла к ней перед сном — сидит Олька, шею кремом мазюкает, — зашла, встала у порога. Спросила — будто бы в шутку, а на самом деле всерьез, — помнишь, как наказала тебя? Когда ты тут насвинячила? А она смеется. И непонятно — помнит, нет, границу меловую. Смеется… и по-хозяйски так по диванчику хлопает. Садись, мол.
Так и ушла к себе в кухню ни с чем. И уж больше не пыталась говорить. Бесполезно. Денег привезла — и спасибо. В рожу теперь сунуть те деньги проклятым вышибалам и жить спокойно!
С тех пор, как Ольга приехала, Татьяна Александровна почти не спала — все думала, думала… и внутри шевелился малый червячок сомнения. Ничего предосудительного, если разобраться, Ольга не делала, жила как привыкла, не злилась, не обижалась, утром выходила с улыбкой, спрашивала: «Танечка, как спалось?» — и вопрос звучал как издевательство, да никак не спалось! Хотелось раздавить, уничтожить проклятого червячка и вернуть уверенность в своей правоте… но только отчего, если Таня права, отчего Олька так хорошо выглядит, отчего она счастливый человек, — а Таня ничего не чувствует от жизни, кроме тяжести? Или дело в том, что справедливости не существует? Что всегда обречен мучиться правый и беззаботно посвистывать виноватый?
Спроси ее, зачем сохранила курточку, она бы плечами пожала: добротная вещь, еще послужит. На могилку сходить, по грибы. Кому сходить? А хоть бы Женьке. Чтобы парадное не трепать. Подрастет Женька и очень даже доносит курточку. Наташка в старших классах в ней в школу бегала, хоть и выцвела курточка к тому времени. Ну и что? Молнии, кармашки — ни у кого такой не было. Это к концу девяностых что хочешь стало можно купить, были бы деньги, а тогда курточка была еще о-го-го. В голову не пришло бы, что однажды Олька и курточка торжественно встретятся. Прямо мистика!