Лиза, смеясь, возражала и говорила, что вовсе не достойна подобного восхищения.
— Отнюдь! — твердил Буянов. — Я восхищен вашим холоднокровием! Поверьте, не много знал я мужчин, обладавших такою выдержкою перед лицом опасности.
— Но вы, без сомнения, принадлежите к числу этих невозмутимых храбрецов? — лукаво спросила Лиза.
— О, нет! Я вспыльчив и безумен в бою!
— Должно быть, этим вы повергаете в страх своих врагов и наводите ужас на тех, кто пытается вам противоречить!
— Вы смеетесь надо мной? — сдвинул брови Буянов в притворном гневе.
— О, ничуть! — серьезно ответила Лиза.
— Я не сомневался в вашей смелости! Вы не дрогнули перед человеком, перед которым француз дрожал как осиновый лист в достопамятном двенадцатом году, хотя я был очень свиреп только что, подозревая, что вы насмешница!
— Благодарю.
— Более того, я очарован не только вашей храбростью. В вас нет ни одного качества, ни одного свойства, что не вызывали бы во мне искреннего восхищения.
— Нет, перестаньте… Перестаньте немедленно! Я не желаю слушать, — нахмурилась девушка.
Впрочем, она совершенно не рассердилась. Ей было приятно это восхищение, хотя, как она и подозревала, оно было более показным и молодеческим, нежели истинным.
— Нет, вы не смеете мне запрещать, — продолжал Буянов. — Не отнимайте у меня последнюю надежду, последнее счастие…
Лиза весело смеялась и не видела, что Владимир холодно наблюдал за ее веселой болтовней издалека. Он не танцевал и какое-то мрачное удовольствие находил в том, чтобы смотреть, как Лиза кружится в танце и порою весело и просто говорит что-то своим кавалерам.
Буянов, который теперь блистал с нею на паркете, что-то должно быть очень приятное говорил Лизе, если она так довольна. Наконец, танец окончился, и ротмистр раскланялся с девушкой. Владимир вздохнул с облегчением.
— Кокетка, — прошептал он ревниво.
Между тем в другом конце бальной залы, у буфета Буянов пил шампанское в компании с капитаном Храбровым и поэтом Буниным, который неумеренно восхищался красотой Елизаветы Павловны. Он только что танцевал с нею и это, а также ее безыскусная беседа с ним, будто и не было промеж ними никакого объяснения, преисполнило его новыми надеждами. Бунин приятельствовал с Храбровым и поэтому без стеснения делился с ним своими чаяниями. Но изъяснялся он настолько туманно, что понять его мало кто смог бы. А посему Буянов, который слышал все излияния поэта, но ничего не понял и, занятый только собою, полагая, что лишь вокруг него кипит жизнь и бурлят чувства, вдруг повел следующие речи.
— Черт меня побери, если я тотчас же не объяснюсь! — воскликнул он. — Да я буду презирать сам себя, ежели отступлюсь!
— Позвольте, — протянул Бунин. — Что значит — объяснюсь? Сомневаюсь, чтобы Елизавета Павловна была к вам расположена.
— Э, да ты-то откуда знаешь? — Буянов нахмурился. — Не хочешь ли ты сказать, приятель, что более моего осведомлен о предпочтениях прелестной дамы моего сердца?
— Вот как? — взвился Бунин. — Елизавета Павловна уж дама вашего сердца?
— Тише, тише! — пытался угомонить приятелей Храбров. — Право, стоит ли так спорить о сем предмете?
— Шалишь, друг мой! — Буянов бил серьезен и почти строг. — Неужто ты всерьез спрашиваешь? Предмет преважнейший! Елизавета Павловна стоит и не таких споров! Она стоит…
— Чего же? — раззадоренный Бунин желал непременно разозлить соперника, которого он внезапно увидел в Буянове.
Буянов прищурился и, смерив взглядом поэта, медленно произнес:
— Такой ангел, как прелестная Елизавета Павловна, стоит и жизни… Я говорю тут, ежели вы не поняли, о поединке, который только один может доказать истинные чувства.
— Да ты в уме ли, Буянов? — сказал Храбров. — О чем ты говоришь? Не вижу ни малейшего повода для поединка!
— Ты, друг мой, молчи! — насупился ротмистр. — Ты не видишь ничего, потому что не влюблен… А я тут перед собою, — Буянов уставился на поэта, — вижу, кажется, еще одного искателя?