– А когда я начал спускаться на параллельных лыжах?
– Дай-ка вспомнить… По-моему, в 73-м, когда мы поехали на Рождество в Таос.
– Точно! – ответил я, вспомнив пластмассовую фигурку индейца, которую он мне тогда купил. Порой я смотрел на нее и говорил себе, что если мой папа когда-нибудь умрет, то лучше будет умереть
и мне.
– Думаешь, я смогу победить на гонках этой зимой?
– Не заботься о победе, Оллестад. Просто продолжай пытаться. Остальное придет само.
– Думаешь, я когда-нибудь буду участвовать в Олимпийских играх?
– Конечно. Больше того – ты станешь стипендиатом Гарварда или Йельского университета.
– А как это?
– Ну, это когда тебя приглашают на учебу, чтобы ты представлял университет на соревнованиях.
Из-за того что отец планировал мою жизнь так далеко вперед, мне стало тревожно, словно бы джунгли и грязь вдруг сгустились.
– Мы вообще когда-нибудь куда-нибудь дойдем? – захныкал я.
Отец остановился. Брызги грязи на лице, усах и бедрах делали его похожим на человека-хамелеона, обитателя джунглей.
– Будет легче, если…
– …просто идти вперед, не задумываясь. Знаю-знаю!
Он рассмеялся.
– И потом, здесь все равно негде присесть, – заметил он и снова засмеялся.
«Негде присесть», потому что вокруг только грязь да непролазный лес, а сверху нависают тяжелые тучи, которые вот-вот разразятся дождем, – все это было совсем не смешно.
– Зря я с тобой поехал, – сказал я.
И поплелся вслед за ним.
– Ну что же, Оллестад. А я вот рад, что ты поехал.
– Я больше не хочу участвовать в лыжных гонках, – отозвался я, не повернув головы. – Лучше буду заниматься карате.
– Карате надо бы освоить твоей маме.
Я в испуге остановился. Отец никогда прежде не говорил о маме и Нике так откровенно. Это был отличный шанс выговориться – рассказать отцу, как Ник обзывал меня лжецом и утверждал, что из меня вырастет неудачник. Самый подходящий момент попросить его как-то противостоять жестокости Ника. Но я только промычал что-то себе под нос и потащился дальше по грязи.
Дорога взбегала вверх по склону до гребня, который затем сворачивал к еще более высоким холмам. Наверху тропа резко обрывалась и снова возникала внизу, где простиралась поросшая травой заболоченная долина, окаймленная свисающими ветвями. Я увидел несколько коров и высокие кокосовые пальмы, а дальше – еще один холм. Может быть, за ним нас, наконец, ожидают пляж, приют и отдых…
Я обливался потом и с жадностью выпил воды. Жара окутывала меня плотным покрывалом, и лоб мой горел, как в лихорадке.
– Пап, я весь горю…
– Сейчас мы прыгнем в океан, и ты охладишься.
Он был прав, но я хотел услышать совсем другое.
Мне хотелось, чтобы он заговорил о маме или Нике. Тогда бы я рассказал ему, как он на меня обзывался, называл испорченным и грозился выследить, вздумай я на него пожаловаться. А когда бы мы вернулись домой, папа бы во всем разобрался.
Отец шел позади, и я все ждал. Но он остановился, так ничего и не сказав.
Я скинул чемодан с гребня. Через несколько секунд он уже барахтался в грязи на тропинке внизу. Глаза мои наполнились слезами, я ругался последними словами, и мой голос дрожал от гнева. Я плюхнулся в грязь и начал швыряться ею в отца. Постепенно я выпустил весь пар и просто расплакался. Грязь приятно облепляла болячку на бедре. Опять пошел дождь.
– Ну что, твоя горная истерика закончена? – поинтересовался отец.
– Нет, – ответил я.
Отец наклонился ко мне, я схватил его за руку, и он вытянул меня из грязи.
– Давай, съезжай на попе.
Мы скатились по склону и приземлились на заболоченный луг. Грязь доходила мне до пояса, я выхватил у отца свою доску и поплыл на ней.
– Отличная идея, Оллестад!
– А где твоя сумка? – спросил я.
– Оставил там, наверху, – ответил отец. – Похоже, теперь мне придется разгуливать в одних шортах.
Мы перебрались на другой берег болотца. Грязь на наших телах кое-где подсохла (дождь к этому моменту закончился), и мы напоминали болотных чудищ. Уже был слышен шум океана. Отец похлопал меня по спине.
– Скоро почистимся.
Он вывел меня из джунглей. Внезапно под ногами у нас захрустели кучки белых ракушек. Они усеивали всю тропу до пляжа и тонким слоем покрывали влажный песок вдоль берега.
Море и небо отливали оттенком голубики. Кое-где виднелись бирюзовые прожилки – там, где не было подводных рифов, сквозь воду просвечивал белый песок. Чуть дальше от берега массивы волн разбивались о крупный риф и резво разбегались в разные стороны, словно десятки кобр. Мы, два болотных чудища, с восторгом глазели на все это.