Еще вчера я целовал Шэрон, а сегодня она ушла… Хотелось снова прикасаться к ней, прижиматься к ее телу. Те моменты, когда мы ласкали друг друга, внезапно показались мне верхом блаженства, и я очень тосковал по ним. Я рассказывал ей такие вещи, о которых знала только Элинор. Разум мой судорожно пытался найти замену Шэрон. Еще недавно она лежала подо мной, а я целовал ее в шею и чувствовал ее дыхание на своем ухе. Теперь же она исчезла, бросила меня, отправила в свободный полет. Я упал на колени и плюнул в унитаз, с трудом удержавшись от рвоты.
А потом вдруг вся агрессия, которая скапливалась во мне последние месяцы, выплеснулась наружу. Я принялся пинать ногами дверь кабинки, долбил снова и снова, пока щеколда не сломалась. Я пошел к раковине и почувствовал, что мне уже легче. Напряжение отпустило. Я ополоснул лицо водой и окончательно остыл. На обратном пути к нашему тусовочному пятачку возле кафетерия я думал о том, что нужно надавать Нику.
В пятницу вечером я поехал на скейте на вечеринку. Со мной были ребята из серферской компашки, и они сцепились с какими-то парнями спортивного вида. Я вспомнил, что когда-то и сам был из таких. Хотелось кому-нибудь врезать – для разнообразия было бы неплохо немного побыть обидчиком, а не жертвой. Но я просто стоял в сторонке и наблюдал.
Как-то в выходные я вернулся с пляжа, и мама сообщила мне, что у бабушки Оллестад рак легких. Я вспомнил о своем вечно больном горле и дотронулся до шеи. Мне стало казаться, что у меня может развиться рак горла.
– А разве она курила? – спросил я.
– Никогда. Это-то и странно, – ответила мама. – Сейчас она едет в Тихуану на специальное лечение, которое не проводится здесь, в Штатах. Я подумала – может, в следующие выходные съездим ее проведать?
– Давай, – кивнул я.
Я уселся на диван и посмотрел в окно. Мне мерещились черные бабушкины легкие, кишащие раковыми червями, и я сосредоточился на океане, скользнув взглядом вниз по склону холма. Когда я вновь повернулся к маме, мне показалось, что ее изображение мелькает по всей гостиной, как в зеркальном лабиринте. Я закрыл глаза и озадаченно подумал, что же со мной не так…
В следующую субботу мы загрузили вещи в универсал Ника. Я положил доску для серфинга на самый верх, чтобы ее не придавило чемоданами.
– Даже не думай тащить с собой эту чертову доску, – сказал Ник.
– Это еще почему? – спросил я.
– Мы едем общаться с твоей бабушкой, а не на серфинг. Вытаскивай.
– Но я ведь не собираюсь кататься весь день. Только по вечерам, после того как мы побудем с бабушкой, и только если все будет нормально.
– Нет. Это не обсуждается.
– Ник, – сказала мама, – пусть возьмет доску. Мы же не будем целыми днями торчать в больнице.
– Джан, его бабка умирает. Возможно, он увидит ее в последний раз. Обойдется пару дней и без серфинга.
Ник повернулся ко мне.
– Мы едем туда не ради тебя, Норман. Мы едем ради бабушки. Я знаю, что тебе трудно это понять.
– Нет, я понимаю, – возразил я. – Но я все равно хочу взять доску – а вдруг выпадет свободный часок. Что тут такого?
– А то, что мы едем не за этим. Пора научиться хотя бы иногда думать о других людях, а не только о своих эгоистичных желаниях.
Он схватил доску и потащил ее к боковой двери гаража. Отпер дверь и занес доску внутрь.
– Вот засранец, – пожаловался я маме.
– Норман, не принимай близко к сердцу, – ответила она.
Когда мы отъехали от дома, Ник сказал с ухмылкой:
– Ничего, это пойдет тебе на пользу, Норман.
Мне хотелось его ударить. На память пришли те далекие дни в Топанге, когда я сокрушался о том, что я такой маленький и слабый. Я всегда думал, что вот исполнится мне 13 и я сумею надавать ему. Но до тринадцатого дня рождения оставался всего месяц, а я совсем не приблизился к цели.
Серебристые локоны бабушки с одной стороны совсем распрямились, от рук шли какие-то трубочки, а глубоко запавшие глаза были подернуты пленкой и потеряли свой цвет. Возле нее сидели Элинор и Ли. Увидев меня, Элинор расплакалась. Кто-то из них уступил мне стул, и я рухнул на него. Дедушка сидел на шатком табурете и все время смотрел на бабушку. Он весь сгорбился, лицо осунулось.