Он посветил на часы — те стояли.
Люди, которые едва плелись за ним, без всяких слов поняли: избавление близко. Они быстрее зашаркали ногами, дыхание их стало еще более прерывистым.
Вот и ведущие наверх эскалаторы. Стального щита-заслонки, к счастью, нет.
Тони вдруг заметил, что он тоже торопится. Ему тоже до немоты, до крика хочется, чтобы исчезли эти бесконечные своды, стены, чтобы взгляд наконец смог уйти как угодно далеко. Даже если наверху сейчас ночь, то она там живая, с огоньками, полутонами, быть может, со звездами. Кроме того, там воздух. Там целый океан сырого осеннего воздуха, которым можно дышать, который можно смаковать по глотку или пить взахлеб… Пусть он трижды радиоактивный, но он есть, его много, и, главное, он никуда не денется…
По мере того, как они поднимались по ступенькам эскалатора, становилось все свежее. Тони поежился, машинально надел куртку.
Они вошли в гулкое здание наземного вестибюля. Арчибальд не выдержал и побежал, размахивая светящим фонариком.
Вот она — высокая деревянная дверь, точнее — три двери из крепкого дерева, оббитые понизу медью. Арчибальд рванул на себя одну, другую. Тони дернул изо всех сил за ручку третьей. Заперто!
— Ерунда, — хрипло засмеялся Макфейл. — Откроем. Я ее зубами прогрызу.
Он оглянулся, осветил лица попутчиков, которые один за другим выкарабкивались по неподвижным лестницам эскалаторов из утробы подземки.
— Будьте осторожны, — предупредил Тони, доставая из кармана пистолет. — Пуля может срикошетить.
Он не хотел тратить патроны и поэтому целился особенно тщательно.
Выстрел грохнул с такой силой, будто в пустом каменном зале выстрелили по крайней мере из пушки.
Арчибальд дернул за ручку — замок все еще держал.
Тони выстрелил второй раз.
Затем, разбежавшись, ударил в дверь плечом. Раз, другой, третий. Зло, с остервенением.
И дверь поддалась.
Она распахнулась в серое тусклое небо — на улице было то ли ранее утро, то ли вечер, — и люди, что-то крича, смеясь и плача от счастья, бросились гурьбой в этот серый проем и вынесли на своих плечах и руках двух статистов, которые открыли им дверь.
…Вспыхнул свет.
Знакомый по десяткам съемок мертвый яркий свет, который всех ослепил, заставил прикрыть глаза руками. Из-за этого света, откуда-то сверху, будто глас божий, зарокотал усиленный мегафоном голос Пайпера:
— Здорово, ребятки! Вы славно поработали — мы четверо суток снимали вас в инфракрасных лучах… Каждому — десятикратный гонорар. А если фильм пойдет, вам отломится еще кое-что…
«Пайпер?! Откуда он взялся? Что он такое говорит? Что за сучий бред?!»
Слова помощника продюсера, их смысл, скользили мимо сознания Тони, но что-то вокруг происходило, стучалось, ломилось в усталый мозг, и он начал понемножку замечать окружающий мир. Глаза наконец освоились, и Тони увидел возле станции метро прожекторные установки, спускающегося с небес улыбающегося Пайпера, каких-то людей, которые всегда толкутся на съемочной площадке и вокруг нее и, наконец, работающую кинокамеру и… оператора. Да, да, да! Того самого «попугая» с сумками, которого они встретили под землей и посчитали сумасшедшим.
Тони перехватило дыхание. Так кто из них сумасшедший?
Он по-прежнему не мог даже шевельнуться. Застыл, окаменел. Хоть и не оборачивался, знал, был уверен, что эта окаменелость поразила и его спутников.
А старина Пайпер уже начинал злиться.
— Что вы на меня так таращитесь?! — спросил он, останавливаясь напротив статистов и пряча руки в карманы теплой куртки. — Вы все, точнее — почти все, подписывали контракт со студией. Напоминаю: на любые виды работ. Любые! Игровые ленты сейчас не идут — вы это тоже знаете. Зрителю подавай прямое кино, натуральное… Спору нет — вам пришлось под землей не сладко. Ну, а во всем остальном, — помощник продюсера пожал плечами, как бы не находя слов. — Во всем остальном вы сами и виноваты. Никто вас не заставлял калечить и убивать друг друга.
Тони взглянул на город. Тот светился тысячами огней в знакомом вечернем тумане.
Значит, Пайпер правду сказал. Никакой войны не было! Была Большая Игра с привлечением большого количества статистов. Некоторые из них остались на съемочной площадке. Ричард, Чарли, полицейский, старик, все люди Флайта… Прямое, натуральное кино — и больше ничего.
И тут Тони увидел себя, как бы в кадре, глазами оператора.
На переднем плане неимоверно грязный малый, в рваной одежде, с безумным взглядом воспаленных глаз и многодневной щетиной на лице. Настоящее исчадие ада по кличке Беспалый. За ним — толпа таких же оборванцев.
Отработанным движением профессионального убийцы Беспалый вырывает из кармана пистолет, и на куртке старины Пайпера появляются две дыры. Помощник продюсера падает — не по-киношному, медленно и красиво, — а мгновенно, как и полагается убитому.
Всем ясно, что в пистолете больше нет патронов, но «исчадие ада», на лице которого гримаса ненависти, нажимает и нажимает спусковой крючок.
Выстрелы отгрохотали. В зловещей тишине стало отчетливо слышно стрекотание кинокамеры.
«Жаль, что не осталось хотя бы одного патрона», — подумал Тони, поднимая взгляд.
На съемочной платформе приплясывал от восторга оператор-попугай. Заметив, что Макфейл смотрит на него, он оторвался от камеры, показал большой палец. Этот жест на профессиональном языке значил:
«Все о'кэй! Отличные будут кадры».
Школа Литтлмена[7]
Набатно, тревожно ударил колокол. Сознание проснулось сразу, но, завороженное и даже испуганное неведомым раньше металлическим голосом, замерло, затаилось, и он стал вспоминать.
«Где и когда я слышал эту молитву? В детстве или когда оплакивал свои надежды? А может, в церкви или каком-нибудь фильме?»
Отозвался второй колокол, третий.
Они были моложе и добрей первого и без тени лукавства пообещали ему успокоение, намекнули, что все и вся все равно суета сует. Голоса их были сладкие и тягучие наподобие патоки.
Литтлмен[8] может, уснул бы снова, но тут пронзительно и ясно закричал, заплакал четвертый колокол. Голоса его братьев смешались, перепутались. Больно и тяжело, будто сердце во время приступа тахикардии, заколотился первый. Забыли о своих обещаниях колокола-проповедники: стали спорить и ругаться. Четвертый же внятно и четко потребовал, чтобы он, Человек, проснулся и начал действовать. Он, точнее они, потому что этот звонкий и откровенный голос в одно мгновение объединил колокольный перезвон в слаженный квартет, знали о нем все, даже невозможное, то, что произойдет в будущем, и пожалели душу Литтлмена, которую напрасно позвали к подвигу. Жалея его, они даже как бы заспорили с кем-то, но то ли их убедили, то ли приказали, и медный хор затих, смолк. Остался только четвертый, самый серебряный и вразумительный. Он пообещал Литтлмену в награду за подвиг скорую и легкую смерть и нетерпеливо спросил: «Чего же ты медлишь?! Приступай к своей работе — разжигай костер. Вот тебе спички…»
Литтлмен застонал, будто и впрямь зажигал, например, конфорку и спичка, догорев, обожгла ему пальцы. Он рывком отбросил влажную простыню, сел, не понимая спросонья, где он и что с ним.
Голова прямо-таки раскалывалась от боли. Во рту было сухо и горько.
«Где же я так вечером нализался? — тупо удивился он и, придерживаясь рукой за стену, заковылял на негнущихся ногах к умывальнику. — Кажется, у Джеффи был вчера день рождения… Но ведь я не пошел. И вообще среди ночи никогда не просыпаюсь…»
Литтлмен отвернул кран и сунул голову под клокочущую струю.
Это не принесло облегчения.
Он вспомнил: на подоконнике, половина которого служила ему буфетом, стоит начатая бутылка вина.