Пошатываясь, Литтлмен добрел до распахнутого окна, на ощупь нашел бутылку и сделал три глотка.
В следующий миг внутри будто что-то взорвалось. Литтлмен вскрикнул, упал грудью на подоконник, и его вывернуло в темный двор, на любимую сирень тетушки Клэр. Он рвал до тех пор, пока в желудке не осталось и капли вина (бог мой, неужто оно такое омерзительное?!), а во рту не появился привкус желчи. Обессиленный, Литтлмен едва смог добрести до умывальника — прополоскал рот, выпил немного воды, ощущая свое муторное состояние как продолжение сна.
Затем присел на табурет и взглянул в окно, где ночь рождала рассвет — своего нелюбимого сына. И вдруг так же внезапно, как и первый удар поминального колокола (теперь он, кажется, понял разговор медных братьев), Литтлмена обожгла необъяснимая слепая радость.
Что-то случилось! Что-то с ним произошло, пока он, как все люди, преодолевал во сне пустыню ночи — такую же бессмысленную, как и пустыня дня, страшную своей заданностью: завтра, как всегда, затарахтит будильник, надо будет варить кофе, жарить яичницу и поглядывать на часы, чтобы не опоздать в свой универсальный магазин. В том смысле свой, что они с напарником еще каким-то чудом успевают принимать, размещать и доставлять товары в торговый зал и что их еще до сих пор не вышвырнули на улицу.
Литтлмен не знал, в чем заключается перемена в нем, но прошлая жизнь с ее одуряюще однообразной службой, постоянным безденежьем и скудностью, точнее, полным отсутствием событий и радостей вдруг показалась ему до отвращения никчемной и пустой. Долой ее! Долой постылый магазин и эту комнатушку, запруженную тараканами. Да и сам городок. Убогий и до одури провинциальный. Зачем он в нем живет? Есть ли хоть тень смысла в тех двенадцати годах, которые он разменял здесь на ничего не стоящую мелочь дней?!
Ему захотелось действия. Немедленного, конкретного действия.
Литтлмен надел брюки и спортивную куртку, достал из-под кровати желтый мягкий чемодан и стал собирать вещи. Их оказалось на удивление мало — два костюма, рубашки, белье, бритва, несколько книг, которые он подобрал в магазине — забыл кто-то из покупателей. Будильник Литтлмен, улыбнувшись, выбросил в мусорное ведро.
Он не стал будить хозяйку. Положил ключ на расшатанную ступеньку, вышел во двор. Записки он тоже не оставил. Ни к чему. Он никому ничего не должен и никогда сюда не вернется. Литтлмен не знал, откуда эта уверенность, как и необъяснимая потребность бросить все и немедленно отправиться в соседний городок.
На улицах было тихо. Слишком рано, никто еще не вставал. Через пару часов можно будет проголосовать или остановить автобус. А пока… Вот шоссе, соединяющее два заштатных городка, вот ноги. Литтлмен шел быстро, и вскоре очертания сонных домов исчезли в предутренней дымке. Осталась пустынная дорога, редкие кусты, еще по ночному хмурые и сутулые, да росная трава на обочине.
К чувству беспричинной радости прибавилось пьянящее ощущение свободы. Наконец-то он может идти куда глаза глядят — не спеша, бездумно, насвистывая знакомую мелодию или молча. Как захочет! Может свернуть к речке или, наоборот, проваляться целый день на солнечном пригорке и там же заночевать. Или зайти в придорожную закусочную и, положив усталые ноги на стол, потягивать свежее пиво. Он может делать все, что захочет! Жизнь непредсказуема и потому прекрасна.
Литтлмену захотелось разуться. Он тут же снял туфли, связал шнурки, чтобы удобнее было нести, и свернул с шоссе на обочину. Прохладная роса обожгла ноги, и он засмеялся от удовольствия.
Впервые за многие годы он опять почувствовал себя мальчишкой. Когда ноги сами несут и ты их вовсе не чувствуешь, когда все на свете кажется простым и понятным, все доступно и не надо мучиться десятками непотребных проблем и мыслей. Беззаботность — верная примета. Она значит, что жизнь твоя еще пока ничем не омрачена, протекает стихийно и естественно, как ручеек в траве, а ум не состарился и не превратился в брюзгу и нытика.
Литтлмен снова засмеялся — до чего же здорово быть беззаботным! Он побежал по шелковистой траве, размахивая нетяжелым чемоданом и туфлями. Он свободен как птица! Может даже взлететь как птица! Легко, запросто, под облака…
Он прикрыл глаза от ощущения счастья и полета души. А когда открыл их, то не сразу, а как бы сквозь дымку пробуждения ото сна, убедился: душа тут вовсе ни при чем. Он летит в самом деле! Невысоко и небыстро, едва не задевая верхушки кустов.
Ужас такого открытия разом отбросил все мечтания, сковал холодом тело, и оно тут же рухнуло вниз, ломая ветки.
Литтлмен вовсе не ударился. Он лежал, вдыхая аромат разнотравья, и удивлялся фантазии природы — давно не видел таких красивых облаков. Вокруг, не видимый, но ощутимый, будто молодое вино, играл и пенился утренний воздух. А возле самых глаз на ланцетовидных листьях, будто черешни, алели крупные капли росы.
Он вдруг понял, что произошло ночью, почему его разбудил колокол.
Оказывается, он получил дар! Огромный бесценный дар, который называется — Знания.
Литтлмен как бы изнутри увидел здание своего мозга, раньше почти пустое, в котором, будто эхо в пещере, терялись разрозненные сведения, полученные им в начальной школе. Теперь оно было заполнено всеми мыслимыми земными знаниями. Литтлмен не знал точно — какими, однако чувствовал, что в этих хранилищах есть абсолютно все, до чего дошла беспокойная человеческая мысль. Потревоженное, это скопище информации загудело, будто пчелиный рой. Миллиарды фактов и сведений, тысячи великих имен зашевелились в сознании, и Литтлмен внутренне отпрянул. Он владел всеми интеллектуальными богатствами мира, однако не умел пока ими пользоваться, хотя подозревал, что знает и науковедение, и аксиологию, то есть учение о ценностях и принципы систематизации.
Но более всего Литтлмена поразили новые знания.
Их было много, и Литтлмен не стал в них разбираться, а только выделил их прикладные возможности — определил, что он теперь может, чтобы больше не пугаться самого себя.
Прикинул и все-таки ужаснулся. По человеческим представлениям этой ночью он необъяснимым образом стал почти всемогущим.
Он мог теперь управлять своим организмом, любым из органов, и в случае необходимости регенерировать их — так же запросто, как ящерица отращивает себе новый хвост.
Мог проникнуть в чужую психику — погостить или даже навязать свою волю.
Знания сути и законов гравитации делали Литтлмена свободным от ее оков.
Кроме того, он умел мысленно изменять структуру атомов, лепить из них, будто из пластилина, все что угодно. Способность эта называлась материализацией и давала ему чуть ли не божественную власть над материальным миром.
Все эти знания были явно чужие — на Земле таких еще не водилось, но попытка определить их принадлежность («что это — подарок пришельцев, программирование извне, или я каким-то образом стал аккумулировать информацию, которой заполнена ноосфера, то есть подключился к всеобщему полю информации?..») вызвала легкий обморок. Защитный механизм мозга тут же переключил мысли на другое.
«Как бы там ни было, но я не знаю главного — зачем мне дано это богатство? Как его применить? Вот что досаднее всего. Записать все, что мне открылось? Нет и нет! Во-первых, я не готов к этому. Во-вторых, всем нельзя давать могущество. Как всегда, найдутся более ловкие и хитрые и все отнимут у простодушных и обездоленных… Что же мне делать?»
Надо идти туда, где его не знают прежним — маленьким, микроскопическим человечком; нищего духом, обиженного судьбой. Надо идти в соседний город.
Он встал, отряхнул одежду. Поразмыслив, снова надел туфли. Взял чемодан, спокойно поднялся в воздух и полетел вдоль дороги. Летел Литтлмен медленно и невысоко, чтобы привыкнуть к необычному ощущению.
«Гризли, конечно, еще до рождения был недоноском, — лениво думал Шериф. — Как он вчера старался, делал вид, что подыгрывает, а в душе, конечно, поносил меня. Пока я не дал ему разок по шее. Этот ходячий окорок так и смотрит, чтоб урвать себе побольше. Знает, что я без него как без рук, и пользуется этим».