Уилфилд бежал, бежал, а перед входом в дом замешкался. Боязно.
Тихонько приоткрыл дверь. Отец сидел в кресле перед телевизором и, казалось, дремал. Мама, как всегда, в спальне, ее из комнаты не видно.
Уилфилд на цыпочках направился в спальню. И вдруг… Будто молния блеснула. Отцовская рука упала на плечо, рывком остановила.
— Ты где околачиваешься?
— Мы… играли… — пересиливая страх, ответил мальчик. — А оно стемнело… Сразу. Я вот… для мамы…
Он замолчал, не зная, что сказать.
Отец вырвал из рук Уилфилда букет, грозно спросил:
— Откуда цветы? Украл?
Уилфилд отрицательно покачал головой. Голос куда-то девался.
— Та-а-к, — протянул отец и шумно выдохнул. В комнате распространился запах дешевого виски. — Значит, я гну спину в мастерской, а ты в это время лазишь по чужим цветникам!
— Папа, я не воровал. Я… маме.
Отец швырнул букет на пол, схватил с подоконника бельевую веревку.
— Джил, не трогай его, — слабо отозвалась из спальни мать. — Я тебя умоляю.
— Помолчала бы, — рыкнул отец, и горячая веревка обожгла спину Уилфилда.
Мальчик вскрикнул от боли. Железная рука отца, от которой пахло автолом, пригибала его к полу — там валялись разлетевшиеся от удара лепестки его самодельных цветов.
И тут Уилфилда осенило: материализация! Он умеет мысленно так погладить атомы, что они улягутся будто шерсть котенка под рукой! Он может уговорить ленивые атомы, которые разбрелись в маминых ногах, вернуться обратно. Он должен их уговорить! Сейчас! Немедленно! Учитель рассказывал, что для материализации главное — желание. Так вот. Больше всего на свете он хочет, чтобы мама поправилась и опять ходила по дому, готовила обеды… Чтобы он слышал ее шаги.
Веревка снова перепоясала мальчику спину. Он вздрогнул, но кричать или плакать не стал.
«Пусть маме вернутся ноги!» — мысленно взмолился Уилфилд.
Взбешенный молчанием сына, отец остервенело хлестал его, приговаривая:
— Будешь красть?! Будешь шляться по ночам?!
«Атомы, миленькие, скорей! Скорей возвращайтесь! Я люблю маму! У нее были такие красивые ноги. Пусть к ним вернется сила! Я прошу вас, атомы!..»
И чем сильнее бил Уилфилда отец, тем отчаянней мальчик просил природу, приказывал ей, требовал вернуть маме ноги. Такие, какими он запомнил их, когда ходили на речку: стройные, смуглые, сильные. Чтоб под гладкой кожей шевелились теплые мускулы и играла кровь, чтоб они жили! Жи-ли, жили!
Отец ударил как-то особенно больно, с оттяжкой. Уилфилд, сцепив зубы, застонал.
Отчаянно вскрикнула мать.
Рука Джила, сжимавшая веревку, вдруг разжалась. Он испуганно отступил, отпустив сына.
В дверях спальни, придерживаясь за спинку кровати, стояла — да, именно стояла! — его жена.
«Надо слетать туда», — подумал Литтлмен, дочитывая информацию в газете. Короткая заметка сообщила:
«Философы и социологи 70 стран соберутся 12–18 августа в Лос-Анджелесе на очередной форум «Социальные пути развития и проблема выживания человечества».
Он вспомнил чужую тоску, которая будто сигнал SOS, привела его в хибарку Ноубоди, предостережения старика. В чем-то он прав… Отдать знания — половина дела. Надо, чтобы они овладели массами, родили идеи и желание переустроить мир. Надо, наконец, чтобы, как когда-то в России, нашлись чистые и мужественные люди, которые овеществили бы идеи, переложили их на язык действия. Это единственно верный путь. Но одному такой тяжкий труд не по плечу. Один — все равно никто. Даже самый сильный и умелый…
Литтлмен перебрал в памяти события последних дней. Весь городок говорит о чудесном исцелении матери Уилфилда. Молодец, парнишка. Как надо любить мать и хотеть ее выздоровления, чтобы совершить такое чудо. Ничего не сказал, не попросил помощи. Сам вызвал беду на бой и сам победил ее. Уже ради этого стоило учить детей, хотя трудности множатся с каждым днем. Детям скоро в школу. Занятия с ними надо как-то узаконить. А то ведь городок маленький; множатся слухи, один нелепее другого, обыватели хотят знать — кто он и что, зачем пожаловал сюда, почему возится с детьми. Да и сама школа… Его, Литтлмена, школа. Занятия надо строить более широко и фундаментально. Дети, конечно, увлеклись экзотическими знаниями. Все хотят летать, обмениваться телепатемами, овладеть материализацией. Но ведь прежде всего из них нужно сделать Людей. Случай с Конни, который пакостил остальным, тому подтверждение. Нравственность, любовь, сострадание… Вот какими должны быть главные предметы в школе Литтлмена.
Он вышел из отеля и в который раз наткнулся взглядом на одутловатое лицо Гризли.
«Следит, — отметил про себя Литтлмен. — По-видимому, Шериф тогда все же здорово струхнул. Зря я ему сказал о помятом бампере… Теперь эти идиоты будут контролировать каждый мой шаг».
Литтлмен нарочно зашел в универсальный магазин. Походил по залу минут десять, вышел на улицу. Помощник шерифа стоял возле витрины, прикуривал.
Ненависть к этому ходячему окороку, подонку и убийце, с новой силой обожгла Литтлмена. Стоит только захотеть, только подумать, и в мозгу помощника шерифа сейчас, сию секунду лопнет маленький сосуд. И он станет уже не ходячим окороком, а прикованным к постели. К тому же бессловесным, как и положено скотине… Однако нет! Он сюда пришел не судьей, а учителем. Посему проведем маленький урок. Чисто человеческий. В духе Рэя, который успел во время передышки дать Конни-секунданту пинка.
Литтлмен резко свернул в проулок, спрятался за стволом клена. Услышав сопение Гризли, вышел на пешеходную дорожку, перегородил преследователю путь.
Гризли остановился, не зная, как поступить.
— Послушай, помощник. — Литтлмен говорил медленно, отчетливо выговаривая слова, чтобы они дошли до примитивного сознания Гризли. — Если бы я захотел, то давно отправил вас обоих на электрический стул. Или просто уничтожил. Однако мне пока нет до вас дела. Так вот. Если ты каждое утро будешь говорить мне фразу: «Я дурак и преступник», то тут же будешь получать пятьдесят долларов. Договорились?
На беспросветном лице Гризли отразилось сомнение.
— Хорошо, — сказал Литтлмен, доставая деньги. — Ты лицо официальное, поэтому я удваиваю твой гонорар.
Гризли кивнул и, опасаясь, что этот чокнутый передумает, поспешно выпалил:
— Я дурак и преступник, сэр!
— А где Учитель? — первым долгом спросил Уилфилд, когда они во вторник собрались у дома Фроста.
— Он вчера улетел в Лос-Анджелес, — сказал Рэй. — На два дня. Там какой-то международный форум.
— А что мы тогда будем делать? Без Учителя? — огорчился Патрик.
— Как что?! — удивился Рэй. — Надо потренироваться в гравитационном плавании — еще никто из нас ведь не научился летать. Затем история философии. А напоследок хоть по одной телепатеме обменяемся.
Конни тем временем сосредоточился и представил на загорелой шее Катарины серо-черного толстого ужа с желтыми ушками на голове.
— Ай, мама! — вскрикнула Катарина.
Дрожа от ужаса и омерзения, она подняла руки, чтобы сбросить с себя ползучую тварь, но испугалась еще больше и так и застыла с поднятыми руками.
Патрик подскочил к девочке, одним движением сорвал с ее шеи ужа, гневно выкрикнул:
— Это проделка Конни!
— Как же так! — Рэй посмотрел сыну шерифа в глаза. — Ты все время подличаешь, Конни. То портил нам яблоки. А теперь и вовсе нарушил Закон. Учитель ведь запретил нам создавать живое.
— Плевать я хотел, — плаксиво закричал Конни. — Закон… учитель. Ничего нельзя. Плевал я на ваши законы. Что хочу, то и делаю.
— Иди отсюда, Конни, — сказал Уилфилд и сжал кулаки. — Не то я тоже нарушу Закон и как следует отлуплю тебя. Как раньше.
— Подумаешь, испугался очень, — процедил сквозь зубы тот. — Недоноски…
Он зашел за угол полуразваленного дома Фроста, присел на траву и стал обдумывать план мести. Пожаловаться отцу? Нет, не годится. Тот под горячую руку может всыпать и ему. Набить Патрику и Уилфилду морды? Превосходная мысль, но как ее осуществить? Патрик еще куда ни шло, его главное с ног сбить. А вот Уилфилд сам наваляет кому угодно… Вдруг Конни вспомнил телевизионный фильм о доисторических людях. Какой там страшный тиранозавр — уничтожил половину племени… Огромный!