— А теперь проваливай.
Джефферсон встал, но к нам лицом не повернулся. Встретиться с нами взглядом после такого унижения было для него чересчур.
Усатый нервно кусал губу. Он не мог вмешаться. Это было делом только двоих. Встать на защиту — значит прибавить унижения. Эб было на них наплевать. Она повернулась, толкнула распашную дверь салуна и придержала ее для Макферсона.
— Вернешь говнюку его ствол, когда я уеду из города.
И Макферсон послушался.
Повешенный
Галдеж, громкие крики заполнили всю улицу, поднялись до наших окон и разбудили меня. Я подскочил на кровати. Краем глаза увидел Эб, она тоже подскочила и как была, голышом, схватилась за винтовку. Подскочила к окну, и зрелище, которое перед ней предстало, может, и не порадовало ее, но точно успокоило. Вопли на улице не имели к нам отношения. Я не знал, который час, но было уже светло, к нам заглядывало солнце. Голова у меня раскалывалась, тошнило, хотелось пить, рот и горло саднило от сухости. Что поделать, не привык я к виски.
— Что там такое?
Эб что-то проворчала вместо ответа. Она прислонила винчестер к стене и быстро-быстро начала одеваться. Я отвернулся, сидя на кровати. Голова у меня маленько кружилась, и я сначала зажмурился, а потом резко открыл глаза — может, полегчает.
— Одевайся и пошли. Не нравится мне этот город, не хочу тебя вмешивать в то, что происходит.
— А что происходит? — снова спросил я, одеваясь, но очень медленно, потому что каждое движение давалось мне с трудом.
— Нам пора, Гарет. Увидишь сам.
— Лошади?
— Я займусь ими. И не пытайся смыться. Я вижу, каково тебе, так что поймаю через пятнадцать минут, и твоей голове не станет легче от моей трепки.
Эб подхватила сумки, перекинула их через плечо и хлопнула дверью.
Когда я спустился, стараясь ступать как можно тверже, хотя голова все равно шла кругом, в большом зале было пусто. Бармен спокойно вытирал себе стаканы. Он кивнул мне, но не улыбнулся.
— Того гляди спектакль пропустишь.
— Какой?..
Я не договорил, толкнул створку двери и встал рядом с Эб. Она пила кофе, стоя перед салуном, и не глядя сунула мне чашку, а сама не сводила глаз с небольшой толпы, которая бесновалась метрах в пятидесяти. Люди стояли кружком и смотрели в его центр. Время от времени кто-нибудь издавал особенно громкий крик, и все подхватывали в исступлении какой-то радостной ярости. Я отхлебнул большой глоток кофе.
— Скажи, что там?
— Поймали цветного.
— Чего-о?
— Цветного, которого мы вчера встретили. Который сбежал. Они его схватили.
— Проклятие! Надо же!
— Да, скверно.
Народу собралось не так уж много, но расправа их всех объединила, все очевидно были заодно. Жизнь здесь вообще шла по грошовой цене, а уж жизнь темнокожего и подавно, хотя Север и выиграл войну. Должно пройти время, чтобы бывший раб спокойно носил шляпу, какую носят свободные люди, и ездил на своей лошади.
— Что будем делать?
— А ты хочешь что-то предпринять? Вернуть мои деньги? Ничего мы не будем делать.
Но, увидев, как темнокожему парню накинули веревку на шею, Стенсон стиснула зубы. Один из толпы привязал веревку к седлу и пустил лошадь рысью. Парню пришлось бежать за ней, но ведь долго так не побегаешь. Для него все уже было кончено, но над ним еще хотели покуражиться. Народ бежал за всадником и подгонял его криками. С того места, где мы стояли, видна была мокрая от пота спина бегущего и две руки, хватавшиеся за шею: бедняга пытался стащить с себя пеньковое ожерелье. Всадник пустил лошадь галопом, и все завопили от радости. А привязанный спотыкался, падал, и лошадь тащила его вслед за собой по дороге. Люди удалялись от нас, по-детски радуясь чужим мучениям.
— Лучше пулю в голову, чем такой конец.
Я кивнул и расстегнул ворот рубашки — стало нечем дышать.
Два года тому назад отец водил нас смотреть, как вешают. Выбора у нас не было. «Это будет для вас уроком, запомнится лучше проповеди», — так он сказал. Когда шериф вывел осужденного из камеры, тот был серый и его била дрожь. Обмяк, как дряхлый старик. Едва шел, шатался. Видно, пил всю ночь, готовясь к веревке. Отец не позволил мне отвести взгляд. Большая жилистая рука пастора и проповедника крепко сжимала мне шею под затылком: я не должен был упустить ни одной мелочи. Нильс и Итан смотрели во все глаза. То ли в них проснулось то жестокое любопытство, что подвигает толпу на убийство, то ли они были еще так малы, что не понимали, какая это беда. В общем, проблемы были только со мной — больно чувствительный, прямо как девчонка, по словам отца. Между прочим, сестренка Эстер, а было ей всего-то восемь лет, похоже, не очень жалела бедолагу, который лишился всякого разума, плакал и взглядом искал сочувствия у собравшихся зрителей. «Он убийца!» — жестко пояснил отец, и два этих коротких слова, по его мнению, вмещали всю вселенскую истину и подтверждали справедливость казни. Прощение отцу было неведомо. Его Бог был грозным, карающим и безжалостным. Иногда, а вообще-то часто, если мне что-то не нравится или пугает, я чувствую тяжелую руку отца у себя на затылке: пальцы сжимают шею и велят глядеть неотрывно. Мне не забыть безмерного удивления на лице бедолаги, когда лошадь вдруг понеслась, освободившись от его тяжести, и вся эта тяжесть легла на его горло. Помню его выпученные глаза, странные подергивания тела и струйку мочи, вытекшую из штанины.