Я все никак не мог справиться с кофе, и Эб махнула рукой, подгоняя меня.
— Я же сказала, нам пора.
Лошади стояли оседланные, грязь немного подсохла. В самой гуще, где возился Джефферсон, еще оставались следы, как будто там барахталось крупное животное, крокодил или раненый койот.
— Как думаешь, он уехал из города?
— Не знаю и знать не хочу.
— А Макферсон?
— Старая росомаха, думаю, дрыхнет.
А вот усатый был тут как тут, стоял возле наших лошадей. Пришел, пока мы смотрели в другую сторону. Глаза у него были усталые, вроде моих, а под ними черным-черно. Он обратился к Стенсон с какой-то липковатой вялой вежливостью.
— Мадам, будьте осторожны. Джефферсон придурок, но он не трус. Все, что произошло вчера…
— Думаете, он первый, кто хочет меня пришить?
— Думаю, что нет.
Усач потрепал по шее шерифова Пижона, а теперь гладил мою лошадь. Приглядевшись к усатому получше, я вдруг подумал, что напрасно посчитал его вялым, скорее в нем была какая-то мягкость. Не знаю, заметила ли Стенсон это различие — сама она держалась по-прежнему отчужденно и насмешливо.
— А с чего это вы вдруг так печетесь о моей безопасности? Из природной добродетели?
Усач выдавил улыбку.
— Мы с вами люди разные, очень даже разные. Но, видите ли, как это ни странно, я… Я не люблю насилия.
— А я, выходит, люблю? — спросила Эб, и лицо у нее сразу же стало сердитым.
Усач хоть и улыбался, но вообще-то был грустным. У него на лице все время держалась эта улыбка, будто он посмеивается над всем вокруг — вот и вчера за покером тоже, — но, скорее всего, он выбрал для себя такую манеру, улыбаться и посмеиваться. Вообще-то он мне даже нравился, захотелось узнать его имя, и я спросил:
— А как вас зовут, мистер?
— Меня зовут Сол, паренек. А тебя?
Эб точно взбесилась от нашего разговора.
— Хватит! Едем!
Сол отошел от лошадей, смотрел, как мы садимся в седла, и поглаживал усы. Эб положила винчестер поперек седла, дулом в мою сторону, словно по-прежнему держала меня под прицелом, чтобы я не сбежал.
— Может, еще увидимся, — сказал Сол и притронулся к шляпе.
— Нет. Не думаю.
На другом конце главной улицы послышались довольные восклицания и показался всадник на лошади. Окровавленное неподвижное тело тащилось за ним на веревке по затвердевшей грязи.
Наши лошади почему-то сразу взяли с места в карьер и понеслись так радостно, что и в нас — по мере того, как мы удалялись от этого городишки, — перетекала их живая естественная радость.
Ни звука, отступай тихо-тихо
Сначала мы увидели медвежат: два шерстяных комочка играли, катались клубком, шлепали друг друга лапами. Лошади спокойно миновали их безо всякой опаски — и мы тоже не насторожились. Ехали мы почти целый день, не сказав друг другу ни слова. Я приспособился к молчанию Стенсон и начал понимать, чего она от меня потребует, прежде чем откроет рот.
Углубляясь в гигантскую красную пасть в проеме скалы, я думал, что эти новые для меня места странным образом придают смысл тем, с которыми я расстался. Я спрашивал себя, какое впечатление на маму производили известковые каньоны и какими дорогами они ехали с отцом, прежде чем добрались в конце концов до нашей долины. Размышляя о своем, я не забывал поглядывать на Стенсон.
Она спрыгнула с лошади. Понятно: ночевать будем здесь. Я был не против, мне тут нравилось. Мы одновременно расседлали лошадей, пустили их пастись на свободе, а сами стали собирать сушняк для костра. Ноги, руки, спина тяжко ныли, я и не подозревал, что у меня столько разных мускулов. И каждый из них отзывался болью после долгой скачки, но явно становился крепче.