«Редактор, размышляя, постоянно возвращался к паре рукописей, и выбирая между ними, не мог не чувствовать всеми фибрами своего существа, что он осел между двумя охапками сена».
Две рукописи, и нет суда! Это резюме было прекрасно. Одна из рукописей говорила ему, что Вэлери Тэйлор была жива, а другая твердила, что она умерла. И он до сих пор не знал, какой рукописью размышляющий человек должен довольствоваться. О Господи! Какая из несчастных рукописей имела правильное значение? Если имела?
Он знал, что с этими мыслями он никогда не уснет, и приказал себе забыть все это и подумать о чем-то еще. Он взял Киплинга и начал перечитывать свою любимую короткую историю «Бабья погибель»[21]. Он твердо верил, что Киплинг знал больше о женщинах, чем Кинси когда-либо их имел, и он вернулся к абзацу, отмеченному галочкой на полях:
«...как видите, сёр, у него была ЕРУДИЦИЯ, и он использовал ее для своих утех; и он забалтывал баб, и он всех был в состоянии уговорить, так как у него был ум, чтобы покорять женщин, хотя некоторые возвращались снова, готовые разорвать его на кусочки».
Уф!
Он вспомнил о том, что узнал о сексуальной жизни Вэлери. Ничего особенного, на самом деле. Он подумал о Магвайре, и почти вспомнил нечто сказанное Магвайром, что прозвучало не совсем верно. Но он не смог этого вспомнить, и память снова ускользнула, как кусок мыла в ванне.
ЕРУДИЦИЯ. Большинству людей были более интересны немногие образованные. Женщинам более интересны. Некоторые из этих молодых девушек вскоре уставали от однообразной болтовни и чуши, которая иногда возникала в разговоре. Некоторым из них нравились пожилые мужчины именно по этой причине; интересные люди, с некоторыми демонстративными претензиями на культуру, с небольшим количеством знаний – но с чем-то большим, чем просто стремлением спустить бретельки их бюстгальтеров после пары порций виски.
Кто нравился Вэлери? Может быть, она западала на пожилых мужчин? Филлипсон? Бэйнс? Нет, конечно, не Бэйнс. Некоторые из ее учителей, возможно? Эйкам? Он не мог вспомнить другие имена. А потом он вдруг поймал кусок мыла. Он спросил Магвайра, сколько раз он переспал с Вэлери, и Магвайр ответил «десять или около того». И Морс сказал ему, чтобы перестал врать и сказал правду, ожидая, что количество случайных спариваний значительно увеличится. Но нет. Магвайр двинулся вниз, не так ли? «Ну, три или четыре», сказал он. Что-то вроде того. Возможно, он не спал с ней вообще? Морс сел и задумался. Почему, ах, почему, он не надавил на Магвайра, когда видел его вчера? Была ли она действительно беременна, в конце концов? Он предполагал, что была, и Магвайр казалось бы подтвердил его подозрения. Но была ли? Все имело смысл, если она была беременна. Но имело какой смысл? В предполагаемой мозаике, которую Морс собирал, ее части, вольно или невольно, были вынуждены занимать свои места.
Если бы он только знал, в чем проблема. Тогда он не стал бы так беспокоиться, даже если она окажется выше его сил. Проблема! Он вспомнил своего старого учителя по латыни. Хм! Всякий раз, когда он сталкивался с неразрешимой задачей – с затруднением в тексте, с абсурдно сложным куском синтаксиса – он обращался к классу с серьезным выражением лица: «Господа, смело посмотрев этой проблеме в лицо, мы должны теперь, я думаю, двигаться дальше». Морс улыбнулся воспоминанию... Становилось поздно. Суть оксфордского классического текста, отмеченная крестиками... Он засыпает. Тексты, рукописи, и осел посередине, изрыгающий рев, не знающий, в какую сторону повернуть... как Морс, как он сам... Его голова опускается, и уши больше не внемлют никаким непонятным ночным подсказкам. Он заснул на рассвете, крепко сжимая в руке томик Киплинга.
Ранее, тем же вечером, Бэйнс открыл входную дверь неожиданному посетителю.
– Ну-ну! Это сюрприз. Заходи. Снимешь свое пальто?
– Нет. Я не задержусь долго.
– Ну, по крайней мере, я налью тебе каплю чего-нибудь, чтоб развеселить, а? Могу я предложить тебе стаканчик чего-нибудь? Хотя, боюсь, что ничего особенного нет.
– Мне все равно.
Его посетитель проследовал за ним, когда Бэйнс прошел в маленькую кухню, открыл холодильник и заглянул внутрь.
– Пиво? «Лагер»?
Бэйнс присел на корточки и сунул руку внутрь. Его левая рука с грязными ногтями лежала на верхней части холодильника, правую руку он засунул внутрь, наклонившись вперед. Две залысины на верхней части головы, с седым хохолком между ними, который временно отсрочивал их предстоящее слияние. Он не носил галстук, и воротник его светло-голубой рубашки был грязным. Он бы сменил ее на следующий день.