– Что-то случилось, я полагаю.
Стрейндж кивнул головой.
– Да.
Это было уже лучше, потому что появились новости. Берегись ты, жалкий грешник, кто бы ты ни был, если ты сделал с Вэлери что-то плохое! И он снова попросит в напарники сержанта Льюиса. Он любил Льюиса.
– И я уверен, – продолжил Стрейндж, – что вы именно тот человек, который нужен для этой работы.
– Спасибо, что вы это сказали.
Стрейндж встал.
– Вы, похоже, сейчас готовы на все, что угодно, нежели несколько минут назад.
– Честно говоря, сэр, я думал, что вы предлагаете мне расследовать один из этих несчастных случаев, с без вести пропавшими.
– И это именно то, что я собираюсь сделать. – В голосе Стрейнджа неожиданно прозвучал жесткий авторитаризм. – И я не прошу вас сделать это – я вам приказываю.
– Но вы сказали...
– Вы сказали. Я этого не делал. Айнли был неправ. Он был неправ, потому что Вэлери Тэйлор очень даже жива. – Он подошел к шкафу, открыл его, вынул небольшой прямоугольный лист дешевой писчей бумаги, прикрепленный к столь же дешевому коричневому конверту, и протянул оба Морсу. – Вы можете прикоснуться к ним, все в порядке – никаких отпечатков пальцев. Она, наконец, написала домой.
Морс посмотрел на три короткие строчки, написанные ровным, ученическим почерком:
Дорогие мама и папа,
Просто, чтоб вы знали, у меня все в порядке, так что не волнуйтесь. К сожалению, я не писала раньше, но со мной все в порядке.
С любовью, Вэлери.
На письме не было никакого адреса.
Морс осмотрел конверт. На нем был штемпель: «Вторник, 2 сентября, Лондон, EC4».
Глава вторая
С левой стороны сидел человек огромных размеров, пришедший всего лишь за пару минут до начала, видимо, чтобы сэкономить время. Он, отдуваясь, медленно прокладывал себе дорогу вдоль ряда «J», как тяжелое транспортное средство, переправляющееся через узкий мост, бормоча с придыханием «благодарю вас», при этом каждый из сидевших зрителей, блокировавших его продвижение, вставал и прижимался спиной к с трудом поднимаемым сиденьям. Когда он, наконец, поместил свою тушу в кресло рядом с Морсом, пот покрывал его массивные брови, и он тяжело дышал какое-то время, как многотонный кит.
С другой стороны сидела скромная молодая дама в очках и длинном фиолетовом платье, прижимавшая рукой громоздкую оперную партитуру к коленям. Морс кивнул вежливое «добрый вечер», когда садился на свое место, но только на мгновение ее губы расслабились, после чего снова сжались в тонкую нитку привычной холодности. Мона Лиза с больным желудком, подумал Морс. Он оказался в весьма волнующей компании.
Но опера была великолепна, и стоила того, чтобы еще раз насладиться ею. Он подумал о красивом любвном дуэте в первом акте, надеясь, что этим вечером Зигмунд достойно сможет справиться с благородным пассажем – одним из самых красивых (и сложных) во всей большой опере. Дирижер шагнул в оркестровую яму, встал к пюпитру, и был награжден учтивыми аплодисментами зрителей. Свет погас, и Морс откинулся в кресле в предвкушении наслаждения. Кашель постепенно затих, и дирижер поднял палочку. Die Walküre набирала ход.
Уже через две минуты Морс отметил какое-то отвлекающее движение справа, и его быстрый взгляд уловил, как очкастая Мона Лиза, высвободив откуда-то фонарик, заиграла светом по листам оркестровой партитуры. Страницы шелестели, когда она их переворачивала, и мигание фонаря почему-то напоминало Морсу сигналы маяка. Забудь это. Она, вероятно, спрячет его, как только поднимется занавес. Тем не менее, это немного раздражало. И в Новом театре было жарко. Он задавался вопросом, не снять ли ему пиджак, когда почти сразу понял, что один из зрителей уже принял определенное решение по данному пункту. Гора слева от него задрожала, и вскоре Морс стал беспомощным наблюдателем того, как толстяк принялся снимать куртку с такими же трудностями, как и те, что испытывал стареющий Гудини, выпутываясь из смирительной рубашки. С могучим хрюканьем и причмокиванием, толстяк, наконец, довел свой монументальный труд до успешного завершения и тяжеловесно встал, чтобы вытащить одежду из-под себя. Сиденье с резким шумом стукнулось о заднее кресло, снова было восстановлено в горизонтальном положении, и, когда он вновь утонул в нем, еще раз застонало под могучей нагрузкой. Больше хрюканий, больше причмокиваний – и, наконец, блаженная приостановка военных действий в ряду «J», нарушаемая (для чувствительной души Морса) только миганием маяка у Леди со светильником. Любителей Вагнера было до смешного много!