И вот они возвращаются домой. Еще не совсем рассвело, только лента Большого тракта, на который они, наконец, выбрались, блестела впереди. По обе стороны дороги катились адыры, в лицо дул холодный ветер. Мотоцикл мчался на предельной скорости, потому что дорога еще «не проснулась», встречный транспорт появлялся совсем редко. Той жуткой тряски, что пришлось испытать на крутых тропах, не было, и Захид, прикрыв глаза, подводил мысленно итоги всему увиденному. Особенно ему запомнилось время, проведенное на джайляу Шермата-ата. Запомнилось потому, что поразил его там один факт.
Джайляу напоминало половину громадного конуса. Вроде бы разрезали этот конус надвое по вертикали и одну часть вдавили в грудь горы. С боков джайляу окаймляли пологие холмы, а там, где оно суживалось, белела юрта чабана. От очага тянулся сизый дымок, а чуть пониже, как небрежно брошенная старая шина, лежал круг кутана — загона для овец.
Два волкодава с обрубленными хвостами и ушами встретили мотоцикл громким лаем. Они готовы были броситься на седоков, но Джавлиев, чуть приглушив мотор, прикрикнул:
— Алапар, пошел вон!
Белый пес с крупными черными пятнами на спине перестал лаять и, зайдя слева, побежал рядом с мотоциклом, почти касаясь головой колена Юсуфа. Замолчал и второй пес.
— Смотри-ка ты, узнали, — сказал Захид.
— Мне ведь тут приходится часто бывать. Привыкли.
— Как будущему родственнику?
— Как члену парткома, — улыбнулся Юсуф.
У юрты, опершись на посох, стоял коренастый старик, накинув на плечи чекмень — халат из груботканой шерсти. Посох в его руках блестел, как лакированный. Когда подъехали к самой юрте, Захид увидел женщину, сидевшую на корточках у очага, а со стороны кутана шел долговязый парень с палкой за плечами. Юсуф остановил мотоцикл почти рядом со стариком.
— Ассалом алейкум, ата, — поздоровался Захид, подойдя поближе.
— Ваалейкум ассалом, — ответил чабан, пожав руку лейтенанту так, что тот чуть не вскрикнул от боли.
— Это наш новый участковый, — представил Юсуф Захида, — товарищ Акрамов Захид. О-о, и Бодом-хола еще тут, на джайляу!
— Жена чабана, где ж ей быть! Прошу! — старик откинул дверку юрты и жестом, приложив руку к груди, пригласил Захида.
Чабан пропустил в юрту сначала Захида, затем Юсуфа, а сам остался, чтобы отдать кое-какие распоряжения.
В юрте было просторно, на полу лежала кошма — на ней расстелены курпачи[23]. У стены, что напротив двери, на ящиках из-под чая высилась гора сложенных одеял и ватных подушек. Справа от входа, на полу, стоял большой казан. Из мешочка, подвешенного к одной из стоек юрты, торчали ложки и ножи. На другой стойке висел бурдюк с кислым молоком.
— Вы располагайтесь, Захид Акрамович, — сказал Юсуф, — я сейчас. — Он вышел из юрты.
Захид разулся и прошел на курпачу, лег, облокотившись на подушку. Появилась жена чабана, она чем-то неуловимым напоминала председателя сельсовета Хадичу-апа. Захид поднялся с курпачи.
— Отдыхайте, отдыхайте, — замахала на него руками хола, — я на минуту зашла, только взять супру. Мужчины принялись разделывать тушу барана, мясо некуда складывать.
— Барана? А почему именно сейчас они его разделывают?! — удивился Захид.
— Так принято у нас. Гости в такое время года не так уж часты. Весной — это да, комиссия за комиссией жалует на джайляу, думаешь — уж скорее бы закончился окот. Тогда устаешь от гостей, а сейчас... гость в дом — радость в дом.
Хола взяла супру — скатерть из сыромятной кожи — и вышла.
Захид снова прилег, взял в руки свежий номер «Гулистана», что лежал на кошме возле ящика, и начал листать.
— Не скучаете, товарищ Акрамов? — спросил чабан, войдя в юрту.
— Да нет, журнал вот свежий смотрю.
Чабан скинул с плеча чекмень, сел на другую курпачу, поджав под себя ноги. Захид залюбовался стариком. Глаза — живые, острые. Носит ата пышные усы, густые брови делают его лицо строгим. Голова гладко выбрита, в широкой, как лопата, бороде блестят редкие седые нити. Но что особенно бросается в глаза, так это его руки — большие, сильные, натруженные, точно у кузнеца.
— Сколько же вам лет, Шермат-ата? — спросил Захид, отложив журнал.
— В позапрошлом году той справлял, значит, нынче уже шестьдесят пять.
— И всю жизнь чабаном?
— С тринадцати лет. Начинал с чулика[24]. Три года был перерыв, на войну уходил.
— И хола всегда с вами?
— А куда ей деваться? Раньше бывало уедет в кишлак рожать, а как ребенку исполнится месяц-полтора, снова возвращается. Теперь дети выросли, внуки пошли, так что самым любимым ребенком у нее остался я.