Очнулась в каком-то незнакомом помещении и услышала голос мужа и какого-то незнакомого человека.
— Ничего страшного, — говорил человек, — это обморок, скоро пройдет. Легкий приступ…
— Какой приступ? У нее никогда не было ничего подобного, она абсолютно здорова!
— В таком возрасте это бывает. Это нормально…
— В каком возрасте? — возмутился муж, потом осекся и добавил: — В возрасте, да-да, я понимаю… В таком возрасте.
— Ты устроил целую оранжерею в своей квартире, тут любой может задохнуться!.. Короче, страшного ничего… Но ты понял меня, вам срочно нужно вылетать в клинику к моему коллеге, время не терпит. Сам понимаешь, больше ждать нельзя.
— Да, нельзя, ты прав, ты абсолютно прав…
И снова только облачко в ее глазах и две свечки, мерцающие в темноте, его улыбающиеся глаза и стол, заставленный всякой всячиной, которую они так любили когда-то…
Глава 4
Старый еврей
Море плескалось у его ног, он сидел у кромки воды, смотрел в бесконечную водную даль и ждал. Уже несколько дней сидел так, смотрел на море и снова ждал. Она находилась в клинике, и ему оставалось только одно: сидеть на берегу незнакомого моря, ожидая неизвестного исхода их путешествия. И такая неизвестность все больше путала.
Волны привычно накатывали на берег, растворяясь в песке. Волны совершали свой бесконечный путь. Они следовали одна за другой в строгой очередности, преодолевая мили пути, пока не замечали этот берег. И, словно желая разглядеть его лучше, становились выше, поднимались, уже захлебывались, переливаясь барашками через края. Вставали во весь свой рост, наконец достигали этой песчаной отмели, вырываясь из бесконечного водного плена, и падали, умирая на горячем песке.
И снова, и снова. Те далекие, едва видимые, пока еще не ведая, что их ожидает, нетерпеливо продолжали свой долгий путь, пока не повторяли судьбу уже дошедших. И так каждое мгновение, каждую минуту или час, день, столетие. Миллионы лет делали эти волны одно и то же. Неисчислимыми легионами нападали на этот песчаный берег, пытаясь смести его со своего пути, пока не падали и не растворялись. Некоторые, правда, поднимались выше остальных. Некоторым было это дано. Они видели дальше других, знали, куда идут, на что идут, но упорно продолжали свой путь к песчаному берегу. Они знали, что эта уютная бухта ждет их, чтобы упокоить, усмирить, дать отдохнуть — пора уступать место другим…
Он отвернулся, подумав: «Какая-то обреченность. Зачем все это, если неминуемо тебя ждет этот берег? Ни этот, так какой-нибудь другой».
Все просто, когда думаешь, что ты вечен, живешь себе завтрашним днем, не задумываясь ни о чем. Но стоит времени показать свое лицо, ты замечаешь его, видишь этот песчаный берег, тогда и наступает сегодня со своими границами, и приходится возвращаться оттуда — возвращаться из будущего, чтобы начинать жить прямо сейчас. Только зачем и как? Как жить, когда этот берег так близко? Вот тогда и начинается кошмар… Парадокс…
Он подумал, что больше не может смотреть на это море, сейчас он ненавидел его, а волны продолжали плескаться у его ног, таяли, просачиваясь сквозь песок…
— Снова здесь?
Его окликнул старый еврей, с которым они познакомились пару дней назад. Он хорошо говорил по-русски, впрочем, и был тем самым русским, который двадцать лет назад приехал сюда и теперь со своей большой семьей держал маленькое кафе на пляже.
Он кивнул ему в ответ, а еврей продолжил:
— Ну как, уже съездили в Иерусалим?
— Иерусалим? — равнодушно переспросил он. — Нет, не ездил. Не до этого было.
— А зачем же вы приехали на Святую землю? — удивился тот.
Еврей был очень разговорчив. С первого дня он общался с ним, как с хорошим старым знакомым, и это почему-то располагало. Люди в Москве не разговаривают с посторонними. Люди даже мало общаются с близкими им людьми, а здесь совсем другие обычаи. Уже несколько дней он просиживал на этом пляже в ожидании вечера, когда можно будет отправиться в клинику неподалеку, чтобы снова увидеть жену и поговорить с врачом. И все эти несколько дней он ел в этом кафе, пил кофе, смотрел на море и ждал. Он словно поселился на этом мягком диванчике у самой кромки воды и никуда уходить не хотел, иногда бесцельно бродил вдоль широкой набережной и только поздно вечером возвращался в гостиницу.