Подошел автобус.
— Вы поедете? — спросил Герман.
— Мне в противоположную сторону, — ответил я.
— Постарайтесь переделать пьесу до конца недели, — сказал он и поднялся в автобус.
Я направился к телефонной будке.
— Я уже освободился, — сказал я Нине.
— А я уже в постели, — сказала она.
— Почему? Еще рано.
— Во-первых, уже не рано, во-вторых, у меня режим.
— Жаль.
— Что уже не рано или что у меня режим?
— И то, и другое. Жаль, что ты в постели.
Мне очень хотелось увидеть ее, но у меня язык не повернулся сказать, что хочу приехать к ней.
— Тебе очень хочется увидеть меня? — спросила Нина.
— Очень.
— Приезжай.
Я вспомнил огороженный штакетником сад с кустами сирени недалеко от дома Гурама и побежал к нему.
За садом был деревянный домик, зажатый двумя высокими панельными зданиями, — гном рядом с великанами. Свет в домике не горел. Сирень манила. Ее запах будоражил, как весна. Я решительно закинул ногу на штакетник.
— Молодой человек, калитка справа, — у слышал я голос шел точно из-под земли.
Я застыл с поднятой ногой. В саду засмеялись. Смех был дребезжащий, старческий. Я опустил ногу и всмотрелся в пространство между кустами. На крылечке домика сидел старик. Как это я не заметил его раньше! Я подавил тут же возникшее желание убежать и, найдя калитку, вошел в сад.
— Здравствуйте, дедушка, — сказал я.
— Спасибо, сынок, — сказал старик и хихикнул. — Не удалось сирень оборвать?
— Не удалось, — сказал я.
— А в детстве удавалось?
— Когда как. Вы, дедушка, извините меня. Я думал, здесь никто не живет.
— Я пока живу, — сказал старик и встал. Он был маленьким, сухоньким. О таких говорят: божий одуванчик.
— Почему пока, дедушка?
— Все на свете временно. — Старик вытащил из кармана темного плаща складной нож, раскрыл его и заковылял к кустам сирени.
Он вернулся с букетом. Я полез в карман.
— Не нужно денег, сынок. Грех за цветы деньги брать. Понадобится, приходи еще. Сирень две недели будет стоять, а там розы пойдут.
— Прямо-таки бог послал мне вас, дедушка!
— Бог! Бог ничего не посылает. Он отбирает.
Нина смотрела на меня широко раскрытыми глазами, как в машине, когда мы возвращались от Дато.
— Почему ты так смотришь? — спросил я тихим голосом.
Я лежал рядом с ней, расслабленный и умиротворенный.
— Да так, — ответила она и прильнула ко мне.
Я не шевелился. Я находился в том странном состоянии, когда путаешь сон с явью и хочешь, чтобы происходящее с тобой длилось вечно, и ты лежишь, не шелохнувшись и затаив дыхание, боясь, что одно твое движение — и все это исчезнет, улетучится.
— Я боюсь. Все кажется таким зыбким, нереальным, — прошептала она.
Ее мучили те же мысли, что и меня. Я взял в ладони ее лицо.
— Будто все во сне, да? — сказал я и поцеловал ее. Она закрыла глаза. — Открой глаза. Хочу, чтобы ты знала — это наяву.
Она улыбнулась и открыла глаза.
Потом она потянулась за халатом.
— Хочу пить.
— Лежи, — сказал я, принес воды из кухни и присел на постель.
Она пила воду мелкими глотками, словно ребенок, искоса поглядывая на меня. Левой рукой она придерживала одеяло на груди. Плечи у нее были обнажены, и от света, падавшего в окно с улицы, они казались призрачно-голубыми.
Я взял у нее стакан и поставил на журнальный стол.
— Спасибо, — сказала она и положила голову на мое колено.
Я погладил ее по голове. Она сказала:
— Так не может быть всегда, да?
— О чем ты?
— Да так. Не обращай внимания. Как чудесно пахнет сирень!
Сирень действительно пахла чудесно — нежной весенней прохладой.
— Два-три дня, и она начнет осыпаться, — сказала Нина. — Странно устроена природа.
Я часто задумывался над этим. В самом деле, природа устроена странно. Цветы распускаются, чтобы завянуть. Жизнь человека коротка, как жизнь мотылька. И только ворон живет триста лет.
Я поцеловал Нину во влажные от воды губы.
— Прочь грустные мысли! Расскажи лучше о себе.
— Ты думаешь, это очень весело?
— Но я же ничего о тебе не знаю. Каким образом ты оказалась в Тбилиси?
— Закончила цирковое училище. Два года разъезжала по стране. Потом предложили постоянную работу в Тбилиси. Согласилась. Если бы предложили другой город, тоже согласилась бы.
— Что так?
— У меня с матерью не сложились отношения. В общем-то мама добрая, но пилить может двадцать четыре часа в сутки. Папу она изводила ужасно. Не понимаю, почему он не развелся с ней. Все сносил молча. Молчание его и погубило. Я была в десятом классе, когда он умер. В субботу прихожу из школы и еще в дверях слышу монотонный голос матери. Она пилила папу за то, что он много потратил, что он не экономит и поэтому не удается откладывать, а у него дочка растет и прочее. Папа только вернулся с рынка. Представляешь, каждую субботу папа с больным сердцем шел на рынок и покупал продукты на неделю, чтобы, не дай бог, мать лишний килограмм не подняла. Он молча перекладывал продукты из сумки в холодильник, в очередной раз нагнулся и упал. Даже слова не успел произнести. Что со мной было! Сначала мать сникла. Переживала она, конечно, сильно. Потом, когда боль притупилась, она стала пилить меня. Я тогда увлекалась верховой ездой. Еще папа записал меня в секцию. А тут из чувства протеста подала документы в цирковое училище. Там посмотрели на меня и сказали, что я прирожденная наездница. Приняли.