Я ехал из Москвы в Питер, вез друзьям два номера мною тогда издаваемого, то есть "самиздатского", журнала "Московский сборник" название сознательно заимствовано у К.Победоносцева. Антисоветчины журнал не содержал. Советчины тоже. Но в том и был его "криминал"... В чемоданчике были еще с десяток статей разных московских авторов-полулегалов все на ту же тему, каковая была жирным шрифтом пропечатана на титульном листе "Московского сборника", - проблемы нации и религии.
"Наружка" в те дни "пасла" меня в открытую, удалось уйти, и на Ленинградский вокзал я прибыл в уверенности, что чист, то есть "без хвоста". Билет взял в вагон "СВ" - из тех же конспиративных соображений. Минут за пять в купе вплясалась - именно так - девица в "поддатом настроении", что меня сразу встревожило не на шутку...
За несколько дней до того пришла информация, что один из лидеров украинского сепаратизма, некто по фамилии Черновил, находясь в ссылке в Якутии, был "с подставой" девицы обвинен в попытке изнасилования, а как выкрутился из сей подлой ситуации - не сообщалось. Способ "выкрута", как правило, существовал один - компромисс с "органами". Это если они хотели именно компромисса, а не чего-либо иного.
Растрепанная девица плюхнулась на сиденье напротив. Пока просто тараторила, я еще надеялся на случайность. Но когда из сумки достала уже початую и лишь слегка приткнутую пробкой бутылку вина и предложила "додавить" с горла... я был не в панике - был почти в параличе... "Сначала давай поцелуемся, тебя как зовут..." Тут "с горла" (стаканы стояли рядом) она отхлебала по меньшей мере треть содержимого и протянула бутылку мне. Выкинуть бутылку в приоткрытое окно? Поезд только тронулся, кому-нибудь по голове... Да и что это изменит... До бутылки я дотронуться не успел: приоткрылась дверь в купе, и парень лет тридцати, высмотрев ситуацию, дверь захлопнул.
Только однажды в жизни со мной было нечто подобное. Лет в тринадцать. Болтался без дела по Китайской пади в родном Прибайкалье. Недавно научился хорошо, громко свистеть. Взял да свистнул. А из-за корневища упавшего кедра с ревом взметнулся страшенный медведище. Показалось, конечно. Наши байкальские медведведи-муравьятники не крупны. Сердце упало в желудок - ниже желудок не пропустил, много черемши перед тем съел. Когда глаза обрели свет, а ноги - способность двигаться, я наверняка установил какой-нибудь рекорд. Назавтра с охотником, завхозом нашей школы, пришли на место. Оказалось, что медведь от моего свиста обгадился, чего со мной, несмотря на весь страх, не случилось...
Как только закрылась дверь купе, я понял, что мне конец, что они уже за дверью и только ждут...
В случае с Черновилом девица, ворвавшись к нему в комнату, начала рвать на себе одежду и кричать, и это услышали "случайно" проходившие мимо "сотрудники" с понятыми.
Не знаю, поймут ли меня читающие эти строки, но тогда, в те минуты-секунды, было ощущение "конца всего". Ведь я-то ни на какой компромисс не пойду...
Вот сейчас она начнет орать... Да, уже изъявила желание подсесть рядом... И что бы я сейчас ни предпринял - все бесполезно!
Вдруг снова приоткрылась дверь купе, снова тот же парень, только теперь он не спешил исчезать, он поманил меня к себе - в том было что-то нетиповое. Пальцы в судороге на рукояти чемоданчика - так, с чемоданчиком, чуть ли не бегом, только б подальше от девицы - я кинулся к двери, появилась хилая надежда, что выкручусь. В коридоре никого. И тут просяще жалобным тоном, полушепотом он рассказал мне, что еще на вокзале кое о чем договорился с этой девицей, а взять билет в "двухместный" не успел, и не буду ли я столь добр, не поменяюсь ли с ним местами, правда, у него купированный, а не "СВ", но он готов доплатить сколько угодно.
Буду ли я добр! Да я был готов все свои копейки выскрести из карманов! Я мчался по поездным тамбурам куда-то в хвост поезда, лихо хлопая дверями. Было чувство, будто я только что снова народился на свет в этой тамбурной полутьме.
До самого Питера не спал. Восторг спасения (именно так, было ощущение спасения) сменился отчаянием. Пережитый мною унизительный, парализующий страх словно перечеркивал, превращал в ничто все мои, казалось бы, добрые и нужные поступки и намерения, взывал к памяти - я должен был, обязан вспомнить нечто важнейшее, имеющее объяснение тому мучительному состоянию стыда, что не давал уснуть, отвлечься, забыться.
Вспомнил! Вспомнил крысу на свалке близ полировочного цеха на одиннадцатой зоне Дубравлага и впервые осознал, что по стечению всех обстоятельств, из каковых складывается жизнь, до конца дней своих обречен я на "крысиный" образ жизни.
Не очень искренно захотелось назад, туда - в зону, где все отношения с "ограниченным контингентом" людей и ограниченным жизненным пространством просты и однозначны, где нет нужды ни в эзоповом языке, ни в "эзоповом поведении", где, наконец, под могильным холмиком остался человек, которого полюбил, как самого родного, - Юрий Галансков, рыцарь нелегальщины, воспитанник московской полубогемы, на несколько порядков превосходивший себе подобных мужеством и душевной добротой, которую, правда, нужно было уметь увидеть, почувствовать, угадать за внешней грубоватостью и небрежностью общения.
О да! Он сумел бы высмеять эти мои "поездные страсти" и все столь далеко идущие умозаключения, нашел бы простейшую формулу, сводящую к пустяку "многострочные уравнения" относительно смысла жизни "человека подполья", он имел дар видеть жизнь светло и радостно, он, измученный болезнью и в итоге погибший под ножом лагерного хирурга-самоучки. В камере Владимирской тюрьмы услышал о его смерти. Месяц ждал опровержения...
Между прочим, именно там, во Владимирской тюрьме, я заново перечитал "Бесы" Достоевского. Отдельные главы по нескольку раз. "Бесовщина" как неизбежное следствие нелегальщины, подпольного образа жизни, и та самая "крысиная парадигма" - вот что было на этот раз предметом моего интереса. Сразу после Достоевского - "На ножах" и "Некуда" Лескова. И еще "Панургово стадо" Крестовского. Редчайшие книги на воле, в библиотеке Владимирской тюрьмы они имелись и были зачитаны в полном смысле до дыр.
В итоге этого чтения было принято заведомо невыполнимое решение: после освобождения более никакой нелегальщины! Сейчас даже не припомню, как это я себе представлял. В конкретности, скорее всего, никак, потому что ни понятия не имел, ни воображения, что ожидает меня на так называемой "воле".
Впрочем, нет. Информацию, конечно, имел. В столицы и крупные города, в города портовые и "стратегические" - запрет; работа по профессии - запрет; любая форма общения с официальной прессой - запрет. Но зачем мне столицы, порты и пресса? Мне бы до Байкала добраться, там-то уж не пропаду!
Позже прочитал автобиографическую книгу В.Буковского. Есть там у него одна глава... Ее только и помню. Прекрасно написанная глава. О том, как заключенный, "уходя" от тюремной реальности, строит в своем воображении замок, как выбирает местность, как рассчитывает количество необходимого материала, как обустраивает интерьер... Открывает "глазок" надзиратель и видит - заключенный на месте... Но "вертухай" в обмане. Нет никого в камере, потому что заключенный в это время заканчивает кладку последней башенки прекрасного замка, что возвышается где-то за тридевять земель от распроклятой России. Душа В.Буковского давно уже была там, за тридевять... Кампания за его освобождение, возглавляемая самоотверженной женщиной мамой, явно близилась к успеху. Буковский совершенствовался в английском языке, а власти прощупывали варианты "либеральных игр" с Западом, отчего-то вдруг страсть как озаботившимся судьбой инакомыслящих в Стране Советов.
И все у В.Буковского получилось, как хотел. В отличие от меня, потому что я тоже...
Запада как места жительства для меня не существовало, и строить замоктакое и в голову не могло прийти.
Потому я - уходил в тайгу. В какой-то из тюрем попалась мне книга академика Обручева. Рассказывает он о том, как в 1912 году обратились к нему два сибирских купца с просьбой исследовать одну прибайкальскую падь на предмет золотоносности тамошней речушки. По счастливой случайности я знал эту падь, что находится километрах в двадцати от другой знаменитой пади, откуда вырывается на Байкал самый страшный ветер-ураган под названием сарма. Обручев подробно описывает путь, которым добирался до места, и путь этот мне тоже был известен. Попутно академик в деталях разъясняет технологию старательского промысла, вплоть до перечисления необходимых для того материалов и инструментов.