Выбрать главу

Вопрос: признаете ли вы, что такого-то числа там-то в присутствии таких-то распространяли клеветнические измышления на руководителей партии и государства, в частности на Климента Ефремовича Ворошилова?

- Да нет же! - отвечаю искренно. - Я просто пересказал слова Хрущева на двадцатом съезде, что Ворошилов был членом суда над советскими генералами, которые были несправедливо осуждены и расстреляны.

И так далее.

В конце допроса читаю в этом месте: "...да, я признаю себя виновным в том, что там-то и в присутствии... действительно распространял клеветнические..."

Я возмущен. Я не подпишу!

Удар ладони по столу так, что абажур настольной лампы опадает...

Анфисов вырывает листки из моих рук. Безэмоционально рычит:

- Так и зафиксируем. От подписи отказался. Завтра в десять ноль-ноль сюда... как штык... дежурный! вывести!

В час ночи я иду через весь Иркутск от улицы Литвинова домой на улицу Чкалова... Я шокирован, я возмущен нечестностью поведения сотрудника доблестных органов, я продумываю технологию завтрашнего выражения моего возмущения...

Но назавтра дежурный ведет меня на третий этаж, заводит в просторный, светлый кабинет, вежливо предлагает присесть на диван и немного подождать... Минут через десять появляется подполковник, он присутствовал при моем задержании, у него красивая фамилия - Мятежный.

Подполковник Мятежный, симпатичный, русо-седовласый, весь как из кино про разведчиков, увидев меня, радостно улыбается, руки раскидывает.

- А, Леня! - говорит, садится рядом на диван и вдохновенно пересказывает мне будто бы только что услышанное по радио сообщение о новом важном решении советского правительства по внеочередному осчастливливанию граждан первого в мире государства рабочих и крестьян. - Слушай, Леня, говорит Мятежный, по-отечески обнимая меня за плечи, - вот ты про Никиту Сергеевича басню написал, а хочешь, поспорим, что лет через пять ты будешь удивляться тому, как ты о нем думал? Я тебе, считай, по секрету скажу, а ты уж сам решай, болтать о том или не стоит. Знаешь, кто такой в действительности Никита Сергеевич? Он, - Мятежный перешел на доверительный шепот, - он, если хочешь, первый обычный нормальный русский мужик у власти. Через пару лет ты поймешь, что я имею в виду. Между прочим, ты знаешь, что вчера в Иркутск прилетел Лазарь Моисеевич Каганович? Ага, слышал. Ленинского призыва партиец. В общем, настоящий... Так вот, вчера на обкоме он рассказывал о некоторых планах на ближайшее пятилетие.

Картинно откинулся на спинку дивана, закинул русовласую главу, мечтательно улыбаясь.

- Жизнь, Леня, будет интереснейшая! Так что по-дружески скажу, не валяй дурака, зачеркивай так вот, крест-накрест, всю эту свою нынешнюю историю и начинай жизнь заново! Какие твои годы!

И тут без перехода подполковник Мятежный закатывает наизусть не менее чем на полстраницы (к сожалению, не помню, что именно) из Гоголя. Что-то про русский характер... Потом еще о великолепных личных качествах Лазаря Моисеевича...

Через месяц, исключенный из университета и из комсомола, вызванный на "прощальное" собеседование, я узнаю, что свободой обязан не кому-нибудь, а именно Лазарю Моисеевичу. На втором заседании обкома первым пунктом повестки было "дело Иркутского университета" - мое дело. Но Лазарь Моисеевич спешил и предложил "скинуть" это дело на "суд общественности". Что было вторым пунктом повестки, я узнал через три года, когда после мотаний по Сибири с грехом пополам поступил на истфак Улан-Удэнского пединститута. Был приглашен в военкомат для профилактического собеседования на предмет моей "остепененности" и готовности реализовывать личное бытие в форме простого советского человека.

Опять подполковник, то же сплошное дружелюбие и та же предрасположенность к "рискованному" откровению. Оказывается, сталинский прилипала Лазарь Моисеевич приезжал в Иркутск позондировать почву поддержки уже в то время задуманному плану свержения Хрущева, верного ленинца, подлинного любимца партии. Каганович же, "мы-то это знали", отродясь был сплошь аморальным типом... "Не для общего пользования вот вам один пример". Любил Каганович приходить на работу до того, как появятся секретари. Придет придурок и нахаркает во все чернильницы. А потом в дверную щель смотрит, как секретари мучаются с перьями, смотрит и хихикает. А Маленков - это же был такой обжора. Даже в Кремль приезжал со специальным врачом, который ему три раза в день клизмы ставил. Ну, чтоб пожрать на полную катушку. Против Никиты Сергеевича ни один нормальный член партии не пойдет. Только такие, как Каганович, переродившиеся. Как говорится, в семье не без урода. У Сталина, как мы теперь все знаем, ошибки были... Так что Никита Сергеевич по большому счету первый настоящий преемник Ленина.

Пройдет десять лет, и однажды в кабинете следователя, где я, арестованный по делу ВСХСОН, - на допросе, появится начальник следственного отдела Ленинградского КГБ полковник с отличной фамилией - Сыщиков. Склонится над протоколом допроса, что перед следователем на столе. Ухмыльнется, крупной круглой головой покачает. Пред тем я только что на вопрос о причинах негативного отношения к Советской власти апеллировал к материалам знаменитого ХХ съезда партии. Сыщиков дружески положит на плечо следователя руку, значимо прищурится в сторону зарешеченного окна и скажет тихо, не мне, а так, в порядке общения с сослуживцем:

- Н-да... Если бы этот... - Пальцем другой руки ткнет в страницу протокола. Этот - значит, Хрущев. - ...если б этот... еще, ну, лет пять, скажем... Такого натворил бы... За десять лет потом не расхлебать.

Затем пристальный, строго-справедливый взгляд на меня, как на щенка, по глупости и озорству облаявшего своего доброго и строгого хозяина.

- Знаешь, что я думаю...

Это опять не мне, а следователю.

- ...Мы виноваты. Да, да. Мы.

В голосе самокритичное сокрушение, во взгляде на меня - забота от носа до бровей.

- ...Пока вот этот...

Еще раз пальцем в протокол, то есть Хрущев.

- ...пока он куролесил, мы упустили целое поколение. Да... Упустили...

Полковник скорбно склонит голову и молча вынесет свою скорбь вон из кабинета. Следователь тоже не менее минуты будет пребывать в позе роденовского "Мыслителя" и лишь потом, проморгавшись, встряхнется с тяжким вздохом и скажет тихо:

- Так. Вернемся к нашим баранам.

Пройдет пятнадцать лет, и в кабинет Лефортовского следственного изолятора войдет мой очередной следователь подполковник Губинский со сдержанным, но отчетливо зримым торжеством на славном русском лице и при исключительном изяществе всего своего гражданского одеяния. После моего наводящего вопроса ответит, не соря словами:

- Да, Юрий Владимирович теперь генсек. Пора в стране наводить порядок, Леонид Иванович. Хватит! Никаких больше обменов и выдворений. С диссидентством все. Могу даже сказать, кто будет следующий. Шафаревич, к примеру...

И наконец, через семь лет на заправке случайно (или не случайно) я встречусь с "опером" - капитаном (или майором?) Яковлевым, очень даже симпатичным русским мужиком, который в свое время "вел" мое дело в оперативной стадии, затем "обеспечивал суд", то есть стоял в дверях и не пускал в зал суда кого не положено, а в восемьдесят седьмом исполнял формальности по моему освобождению. Исполнял их так же добросовестно, как и все предыдущие, не выказывая при этом даже тени недружелюбия. Более того, помог мне с первой литературной публикацией... Эта маленькая, но по-своему фантастическая история стоит того, чтобы о ней вспомнить.

Шел восемьдесят седьмой. В соответствии с горбачевской демократической эйфорией я был освобожден в числе прочих политзаключенных особым помилованием верховных судебных органов. Помилован - то есть милостиво прощен во грехах перед все еще существующей Советской властью. "Прокаженность" оставалась в силе. Не могло быть и речи о работе в школе, например. С работой вообще была бы проблема, когда б не издательство "Посев", каковое к этим годам сумело организовать переводы моих писаний в нескольких европейских странах и фактически прежними энтээсовскими каналами перебросить мне кое-какие гонорарные деньги, что позволило хотя бы временно не озадачиваться проблемой заработков.