В подобном состоянии находилась страна в конце 70-х - начале 80-х годов. Но уже не было в стране ни таких великих пессимистов, как Победоносцев, ни таких выдающихся оптимистов, как Столыпин. Сплошь и рядом, над и под, был нормальный советский человек, который и прикончил самым безвинным способом - кухонным двоемыслием - когда-то велико задуманный эксперимент исправления ошибок Божьего Творения, а вместе с ним притоптал и то доброе и путное, что было в народе от века, - нравственное неприятие бессмысленного стяжательства, то есть воровства не по нужде, а по азарту.
Нынче ведь что ни день, то узнаешь, как то один из вчерашних борцов за народовластие "неплохо устроился", то другой вдруг оказался "совладельцем" или "крупным акционером"; что ни галстук - непременно глава какого-то фонда; что ни свитер по уши - то консультант по ответственнейшим проблемам; что ни борода - то уж обязательно специалист по социальным или экономическим вопросам...
И все в конспирации, ни к кому не подберешься с простым человеческим вопросом: где взял? кто дал? кто продвинул? И уж тем более - на чью мельницу воду льешь, сукин сын?
Прочитал на днях книжку и заболел завистью. Почему не я? Почему я не смогу написать так? Книга-то ведь о Сибири, и я ли не сибиряк, и, наконец, нешто я люблю Сибирь меньше, чем он, мой земляк - Валентин Распутин? Зависть, даже если она не черная, все одно - грех. Начал соображать. Думать. Думанье - процесс, нейтрализующий страсти. Нашел две причины.
Я любил, а он еще и знал. Вторая же причина - главная. Я дезертировал, убежал в поисках ответов на вопросы, адекватные моим претензиям к жизни... А мои претензии - это уже тема исповедального характера, к разговору на эту тему я пока еще не готов, да и не уверен, что такой разговор уместен вообще.
Тоску же по Сибири переживал изматывающую. Особенно в первый свой срок заключения. До слез. Приснится ущелье мое незабвенное, и вот я пошел... От берега Байкала в падь, километр за километром, до деталей восстанавливая в сонной памяти всякий поворот, и камень на обочине, и пни, и где однажды копылуха взлетела из-под ног, и где первого рябчика подстрелил из "мелкашки", и где промазал, где рысь дорогу перебежала, и где родник наисладчайший... И вот бы уже один поворот до зимовья, где ночи проводил и дни, один только поворот... Но тут-то непременно и просыпаешься, и не то что глаза - подушка мокрая, мерзкой махрой провонявшая. А ведь только что дышал таежным запахом, хвоей кедровой, мхами брусничными... И вот тебе в морду явь - храпы, хрипы, вонь махры и портянок...
Не скажу, чтоб я уважал эту доводящую меня до слез тоску, ведь знал же - всякий человек сам творец своей тоски. Уважать-то, может, и не уважал, но лелеял, смаковал, в добрые качества души записывал: вот, мол, какой я привязчивый да патриотический, слезой ностальгической утрами умываюсь, а вечерами только мордой в подушку, не Господу молитву, но идолу Морфею: "Будь мил, дай хоть раз по тропе до зимовья моего дотопать или хотя бы увидеть его с последнего поворота..." Но на то Морфей и идол, чтоб манить да терзать.
Однако ж если без ерничества, то в моей привязанности к байкальским местам было нечто чрезвычайно счастливое, и это с очевидностью выявлялось всякий раз, как удавалось попасть в родные места: я получал реальную поддержку для продолжения жить и быть самим собой, то есть быть таким, каким я мог себе нравиться. И не случайно, что сущие припадки тоски случались именно тогда, когда я решительно переставал себе нравиться.
Была весна восьмидесятого года, когда напала на меня очередная хандра. Очередная, да необычная. Все валилось из рук. Лица вокруг превращались в физиономии, самые умные и праведные речи - в треп, правильные дела - в суету, дружеские отношения - в тягость бессмысленного общения. И эти московские окраины, где жил, - спичечный коробок стоймя, спичечный коробок плашмя... Обрыдли разговоры о спасении России, пустопорожние споры с национал-большевиками, с иудеохристианами - такие вот кентавры объявились в те времена. И с единомышленниками голос в голос - тоже сколько же можно!
Байкал! Все как прежде. Опять сны и тропа, не доводящая до зимовья, опять мокрая подушка, как у девицы-бесприданницы, мокрая, хотя и своя, не тюремная. И сумасшествие планов - как туда попасть, на родину, как?
Друг мой, ныне покойный, Игорь Николаевич Хохлушкин, герой и мученик, обучил меня переплетному делу. Руки мои от рождения, увы, не золотые, но обучил-таки, клиентов разыскивал. Старый переплетный пресс начала девятнадцатого века подарил сын Бориса Пастернака, клей и годные обрезки ледерина доставал тоже ныне покойный Сережа Бударов, пристроившийся сторожем в какой-то типографии. Инструменты выточил и всяческие приспособления изготовил он же, дорогой мой Игорь Николаевич. Терпеливо над душой стоял, пока я азы осваивал, похваливал меня, неумеху, за всякий малый успех. Одна книга - полдня работы - три рубля от силы... Семья... Ребенок... С голоду не помираем - помогает Глазунов. Раздетые не ходим - Глазунов помогает. Но поездка на Байкал по причине сущей блажи...
И рождается в моем заболевшем мозгу сложнейший и хитрющий план! В эти дни я серьезно занимался историей столыпинской реформы. Главный источник журнал "Вопросы колонизации", где не суждения и пересуды, но сама история реформы в фактах и цифрах.
Между прочим, к Столыпину за советами в первые годы перестройки кинулась тьма дилетантов, что левых, что правых. С кем ни говорил, ни один о существовании подобного журнала не слыхивал...
Так вот, вычитал я в тех журналах, что крестьянам-переселенцам в Сибири доставляли специальные корчевальные машины. Была одна такая даже отечественного образца и имела доброе название - "Илья Муромец". Кого бы могла заинтересовать такая тема, спрашивал я себя, разумеется, лукавя, потому что знал кого - Василия Захарченко, главного редактора "Техники молодежи" и, что самое главное, друга Ильи Глазунова. Как уж я подъехал к ним со своей идеей, подробностей не припомнить. Захарченко с поощрительных кивков Глазунова заинтересовался и выдал бумагу обычного образца - под логотипом журнала просьба ко всем организациям: содействовать такому-то в подготовке материала на соответствующую тему. Глазунов профинансировал поездку и даже вручил "на всякий случай" невиданную по тем временам редкость - газовый пистолет...
Ни за что не взял бы, если б знал, какова будет роль этой игрушки во всей истории...
С Василием Захарченко всегда при случайных встречах здоровался с почтением, хотя он меня напрочь не помнил. Причина моей симпатии не только в том, что помог когда-то. В разговорах о том о сем уловил я, или мне только показалось, что он, длинноногий седой старикан, так же, как и я, поклонник движения. Имею в виду автомобиль. У меня лично ненормальная, отнюдь не "славянофильская" страсть к машинам. Как бы ни устал - физически или мозгами, - влез, включил, что надо, нажал, на что надо, и поехал, поехал, поехал, куда глаза глядят и куда дорога позволяет. А если еще и с целью да пользой, ну, тут вообще - "счастье!". Лучше только - женщина, да простится мне сия пошлость...
Но вот случилось то, о чем мечтал-болел. Тронулся поезд от Ярославского вокзала в далекую сторону иркутскую, "где между двух огромных скал обнесен стеной высокой Александровский централ". На централы мне наплевать, ими меня не удивишь, насмотрелся на них и насиделся - хреново, но жить можно. А вот без Байкала, если очень долго, можно несправедливо весь небайкальский мир возненавидеть, а есть ли грех больший, чем ненависть к Божьему миру?!
Но как только тронулся поезд, "тронувшиеся" на тоске мозги мои тотчас же "встали на место". И теперь одна забота: во что бы то ни стало оправдать доверчивость Захарченко, так и не спросившего меня, зачем, мол, сто верст киселя хлебать, когда все нужное можно отыскать в соответствующих московских архивах, и деньги Глазунова - их тоже надо честно отработать...