Вокруг охрана, собаки... И вдруг команда: "Всем взяться за руки и бегом!" Я в середине колонны крайний слева, "за руки" - это не про меня, руки заняты... Удивительно, но первые сто метров вдоль путей я бегу, даже не спотыкаясь, но всякому резерву есть предел. Рядом со мной справа бегущему зэку, молодому парню, шепчу хрипло: "Возьми!" Он не без удовольствия освобождает мою правую руку от узла со шмотками, и меня тотчас же выносит из ряда влево на солдата с собакой. "Занос" настолько сильный, что я сталкиваюсь с солдатом и чуть не затаптываю овчарку, каковая - ей-богу! - с удивлением шарахается в сторону и лишь после, очухавшись, разражается лаем-воплем. Солдат плечом заталкивает меня в строй, но перед глазами уже этакий сизый туман и ноги подкашиваются.
- Я болен! Я сейчас упаду! - кричу я подбежавшему офицеру охраны, практически зависая на спине впереди бегущего зэка. Каков я, видимо, зримо со стороны, и офицер подхватывает меня под локоть. "Уже близко!" - кричит он мне в ухо. Но бесполезно, ноги завиваются... И на счастье - команда: "На колени!" На коленях я оказываюсь раньше всей колонны. Минут пять мы пропускаем выходящий со станции "товарняк". Оставшиеся метров пятьдесят офицер практически тащит меня на себе, и перед первым в ряд выстроившихся на платформе "воронков" я просто сажусь на землю. Над моей головой перебранка офицеров охраны... В конце концов я заброшен в "воронок" и затолкан в "стакан". Я не просто политический, я еще и рецидивист, мое место в "воронке" в "стакане" - металлической кабинке, что рядом с сиденьем для охраны. В "стакане" можно только сидеть, упираясь локтями, спиной, коленями в железо... Но - спасение! От потери сознания, к чему близок... Ехали, кажется, недолго, но я почти полностью пришел в себя...
Эту свердловскую пересылку вспоминать не люблю. Стыдно вспоминать. Впервые и единственный раз за два срока меня там побили...
Во всех аэропортах есть такое место, что именуется "накопителем". Уже проверенных пассажиров "накапливают" в специальном помещении перед посадкой в автобус, что повезет до самолета... В некоторых аэропортах я даже табличку такую видел: "Накопитель". В советском быту немало позаимствовано у ГУЛАГа. В том числе это слово... Громадная комната, куда сгоняют - локоть к локтю, не продохнуть - прибывших этапников, прежде чем разгонять их по камерам. Впрочем, нет, в камеру попадаешь не сразу из накопителя, если ты особорежимник. Еще поторчишь опять же в "стакане"-кладовке, грязной и вонючей, пока тюремщики разберутся с менее строгими режимами.
Меня выпустили из "стакана", когда накопитель уже был почти пуст. Перед дверью, за которой уже собственно тюрьма, стол. За столом женщина в форме... Этакая откормленная бабища со свирепой физиономией...
- Фамилия, имя, отчество, год рождения, срок, статья... Статья!
Отвечаю:
- Семидесятая, часть вторая.
- Шо это за статья такая?
Отвечаю вяло, привычно, потому что привычен вопрос.
- Политическая.
- У нас нет политических! Тоже мне, декабрист нашелся.
Отвечаю опять, как всегда:
- У вас нет. У нас есть.
И тут подскакивает сержантик монголоидного типа, кричит:
- Ты как разговариваешь, сука! - и бьет меня по голове.
Мне много не надо, падаю. С боков два офицера. Один пинает в левый бок, переворачиваюсь, другой - в правый бок... И оба еще по разу...
Не помню, чтоб кому-нибудь рассказывал об этом. Стыдно. Стыдно, что не дал сдачи, даже не попробовал дать. Обязан был! Болезнь и слабость - не оправдание. Струсил. Знал, что тогда покалечат. Дело простое - отобьют почки. Не захотел, чтоб калечили.
Был и другой вариант. Можно было после добиться вызова местного гэбэшника, нажаловаться - какой-то результат был бы, политических бить не принято... Их принято или перевоспитывать, или уморять постепенно в полном соответствии с законом...
Но это уже чисто сучий прием.
Сколько потом было пустых, душу истязающих грез! Вот я освободился, разыскал, выследил эту усатенькую сержантскую гниду и мордую, мордую... Бессильна Нагорная проповедь перед черной злобой и стыдом...
Впрочем, коль так разоткровенничался - долгое время числился за душой еще один схожий "стыд".
Меня "взяли" тринадцатого мая восемьдесят второго на подходе к месту работы. Трудился я тогда сторожем и дворником Антиохийского подворья, что у метро Кировская. "Стыд" был в том, КАК они меня взяли. Шел по тротуару, подкатила машина, из нее вышел молодой и бравый и сказал, что я должен ехать с ними. Второй даже не потрудился выйти из машины. Зачем? Антисоветчик - это ж овечка. И прав. Я покойненько полез в машину... А ведь мог бы... Самбист. Хоть и бывший. Но реакция еще, дай Бог каждому... Берут? Пусть берут. Но отдаваться... Нельзя... Не в идейности и убеждениях дело! Отдаваться... Стыдно... Апостол, и тот мечом махнул... По-человечески это. Только богам под силу большее...
Пересыльные тюрьмы и в те годы - под завязку. В главном помещении положенного отдельного места не нашлось. Поселили в полуподвальном этаже для "смертников", то есть - приговоренных к расстрелу (в основном за убийства) и ждущих решения кассационных... Ждущих, как после узнал, по полгода и более. Там - свободная камера. Время обеденное - принесли целую миску вермишели. Сглотал, рухнул на шконку и выключился из жизни на полтора суток - сон всегда лечил меня лучше лекарств.
Уже в вечеру другого дня надзиратель стуком ключей по дверце "кормушки" поднял-таки на ноги. У "смертников" режим вольный, по утрам с коек не подымают, отбоя не объявляют, кормят много лучше, но главное - почти полная свобода общения. Оказалось, что поднял меня надзиратель по требованию "народа". "Народ" жаждал информации от вновь прибывшего - давненько никто новый не прибывал.
Я подошел к раскрытой кормушке.
- Жив? - спросил надзиратель вполне добродушно. - Тут тебя обкричались уже. Я им - дайте человеку отоспаться с этапа. Сутки терпели... Щас, погоди...
Подошел к камере напротив и тоже открыл "кормушку".
- Побазарьте. Через час обход - закрою.
В "кормушке" напротив нарисовалась бородатая физиономия лет тридцати.
- Привет, земляк! Я Саня. А ты? Понятно. Мы уж думали, ты подох! Нормально поначалу. Через месяц по пять часов спать будешь. Сколько трупов?
- Где? - спрашиваю.
- Чё где? По делу, конечно. Я ж тебя не колю, сколь в натуре.
До меня наконец доходит смысл вопроса.
- Нет, - говорю, - я по другой статье.
После моих пояснений Саня долго изумленно шевелит растительностью на лице, затем, высунувшись из "кормушки", орет:
- Слышь, братва, к нам политического спустили.
"Братва" ближайших камер бурно реагирует на сообщение, и я, в юности, конечно, знавший "блатную феню", но подзабывший, понимаю перекличку лишь частично.
- За что ж вам такие срока дают? - спрашивает Саня. - Боятся?
- Да нет, - отвечаю, - просто не любят.
Мой ответ отчего-то вызывает у Сани и ближайших соседей дружный хохот.
- Слышь, братва, они их не любят! - орет Саня и хохочет, широко раскрывая свою металлозубую пасть.
Так получается, что благодаря этой машинально сказанной фразе я становлюсь любимцем всего этажа. На этаже одиннадцать человек. По одному в камере. Из одиннадцати только у пятерых "по одному трупу". Но те, у кого больше, утверждают, что "в натуре" тоже один, других "взяли на себя" для "ментовской раскрытки", за что обещан шанс на жизнь. "Смертникам" разрешены посылки, и после отбоя надзиратель передает мне дары: белый хлеб, колбасу, масло, сахар, конфеты. Я не отказываюсь, но мне все же немного не по себе от этой, мягко скажем, нелестной заботы убийц о моем желудке. Гомон на этаже стоит такой, будто люди, здесь сидящие, не смерти ждут, а скорой свободы. Прислушиваясь, пытаюсь уловить противоестественность беспечного звучания голосов - не улавливаю и решаю для себя, что "они" либо уже привыкли к мысли о смерти, либо не верят и надеются, либо общением глушат...
Находится исключение - мой сосед справа. Он в панике. Утверждает, что ему "шьют"... Просит меня посмотреть его обвинительное заключение - по лагерной "фене" - "объе...н". Надзиратель охотно передает сброшюрованную пачку листов. Читаю и не верю собственным глазам! Федюля - так зовут соседа, - отрок девятнадцати лет, обвиняется в том, что такого-то числа во столько-то - а именно средь бела дня - застрелил из двустволки... дуплетом... картечью... свою учительницу по математике из вечерней школы, где Федюля учится, когда трезв, что бывает, согласно показаниям учителей, не часто.