Теперь удивляюсь: когда успевал читать? В четвертом классе учитель Сергей Тихонович подарил "Плутонию" Обручева. Полез на свою любимую скалу и читал дотемна. Дочитывал под одеялом с фонариком. И учился-то я как попало, потому что читал, и не научился в жизни ничему путному, потому что чтение было непреодолимой страстью. Позже, работая в школе, на уровне "сельского любительства" играл на всех музыкальных инструментах, нот, однако ж, никогда осилить не смог. Слух имел отменный, времени не имел для серьезных занятий чем-либо. Все свободное время поглощало чтиво.
Пришло все же время, когда страсть к чтению обернулась благом. Из одиннадцати лет заключения в камерах, то есть по-блатному - в "крытке", провел я девять. И той сравнительной легкостью, с какой я переносил камерные режимы, тем воистину счастьем, что испытывал в "одиночках",- этим всем обязан книгам. Опекуны из КГБ, изыскивая "подходы на слом", лиши они меня, ну хотя бы на год, чтения - страшно даже подумать - могли бы сломать.
Помню первый день своего заключения - любой, прошедший через "неволю", помнит этот день... За день до того я, директор деревенской школы, выехал с драмкружком "на гастроли" в соседнюю деревню. Приехавшая из Питера группа задержания, не обнаружив меня на месте, помчалась по "гастрольным следам". Арестовали меня прямо за кулисами. Привезли в мою деревню, предъявили участие в подпольной организации, провели обыски в директорском кабинете и в квартире и повезли в Питер. По дороге, удивленные моим деланным спокойствием, несколько раз переспрашивали, понимаю ли, во что влип. Во что влип, я знал. Думал о другом- припоминал, что мне известно про тюрьмы, к чему следует подготовиться. Знание темы - и читал достаточно, и рассказов наслушался в свое время в братсках да норильсках - было. Но была ли готовность?..
Привезли уже ночью. Спал нормально. Утром привели "сопосидельника". Знал - "подсадка". Но мужик вроде бы нормальный. По характеру. Что очень важно в камерном общении. Проворовавшийся прораб какого-то питерского ЖЭКа. В общении не навязчив - так их, подсадок, инструктируют. И слава Богу! Первый день бездопросный - чтоб помаялся. И я маялся... От безделья.
И вдруг в середине дня открывается "кормушка", в кормушке физиономия дамы средних лет, и вопрос: "Книги заказывать будем?"
Так здесь дают книги! Так тогда... Так я тогда всех их в гробу видал! "Сколько можно заказать?" - спрашиваю хриплым от волнения шепотом. "Две книги на неделю", - ответ. "На камеру или на человека?" - "На человека, конечно".
Четыре книги! Не густо, но можно жить. Еще смотря что закажет сопосидельник... Советую - заказывай потолще... Пока он раздумывает, интересуюсь каталогом. Каталога нет. "Библиотека у нас хорошая: заказывайте", - говорит спасительница. Я тут же: "Значит, так. Голсуорси. "Сага о Форсайтах". Есть?" Записывает. "И еще. Горький. "Жизнь Клима Самгина". Только у меня просьба. Нельзя ли в порядке исключения хотя бы два первых тома?" - "Можно".
Я счастлив! Я безмерно счастлив. Только когда освобождался после своих первых шести лет, был счастлив так же.
Мой сокамерник заказал "Подпольный обком действует", кажется, Федорова и "От Путивля до Карпат". Тоже что-то про партизан. К концу недели я и их перечитал.
Ранее не сказал, с детства дан мне был дар быстрого чтения. Не помню, чтобы я когда-либо читал по слогам. Во всяком случае, в первом классе я читал так же, как учительница. Бывало, кто-то сомневался, с толком ли такая скорость чтения. Устраивали проверку. Открывалась наугад страница недавно прочитанной мною книги, зачитывалась одна, максимум три строки, и я тут же продолжал. Не по тексту, разумеется, по содержанию.
В тот же день я составил список "толстых" книг для будущих заказов. "Жан Кристоф" Р.Роллана, "Подросток" Достоевского, "Холодный дом" Диккенса, "Барнаби Радж" его же - десятка полтора... Помнится, что в этом списке был даже Луи Арагон с его толстущим романом "Пассажиры империала".
Тогда я еще не знал, что в награбленной у расстрелянных "тридцатников" библиотеке Ленинградского следственного изолятора КГБ имеются полные собрания сочинений и Мережковского, и Крестовского, и Сенкевича, и Габриеля д'Аннунцио, что есть и Франк, и Булгаков, и дневники Достоевского. Это уже после, освоившись в изоляторе, морзянкой делились мы друг с другом открытиями по книжной части.
А какой там был подбор книг на иностранных языках! К концу почти двухгодичного следственного срока я прочитал на английском полное собрание Хаггарда, несколько книг Хемингуэя, Диккенса - и любимые "Записки Пиквикского клуба", и "Лавку древностей" и "Эдвина Друза"...
Позже повезло мне и во Владимирской тюрьме, где отбыл два с половиной года, - тоже шикарная библиотека. И в московском следственном изоляторе, где торчал полтора года по своему второму делу, победнее библиотека, но жить можно.
Справедливости ради скажу, что не я один спасался книгами - все. Но у других, возможно, были и иные "способы спасения", у меня же были только книги. И еще, правда, стихоплетство. Тоже весьма сильное средство для сохранения формы. Из сотен написанных за одиннадцать лет заключения все же наберется с десяток стихов, которых я не стыжусь, потому что, как говорят, при желании и терпении можно даже зайца выучить играть на барабане.
Желание заполнять чистую бумагу собственными домыслами обнаружилось рано. Но отчего-то стыдился и пресекал. В последние школьные годы и еще несколько лет после школы, до начала "политического шебуршания", вел дневник. Чудом сохранившийся, был он мной уже в 80-х перечитан и уничтожен, как не имеющий ни литературной, ни хроникальной ценностей. Кое-что, правда, пригодилось - так появились в журнале "Москва" биографические тексты "Перечитывая братский и норильский дневники".
Писательством впервые увлекся в лагере. Не от хорошей жизни. Обнаружилась язва желудка, и единственная поза, утихомиривающая боль, - "на карачках" вдруг подвигнула меня на писанину. Так вот, "на карачках", и была "сделана" моя первая книга "Повесть странного времени".
Довольно рано обнаружилось двойственное отношение к писательству вообще и к писателю в частности. С одной стороны, писатель - это ж не от мира сего... Как он все это придумывает, что я читаю не отрываясь, а потом еще и проигрываю в собственных фантазиях да еще и на собственный лад!
Но с другой... В некрасовские времена было такое слово - сочинитель. Это ж убийственно! Ну разве не постыдно всю жизнь заниматься сочинительством? Особенно для мужчины... Вон ведь сколько дел вокруг! Сколько замечательных профессий! Я лично мечтал стать штурманом дальнего плавания... Но с моими познаниями по математике в техникум не поступил бы, не говоря уж об институте. А все почему? Да все потому же! Патологическая страсть к чтению - почти физиологическая потребность - она не оставляла времени ни на что, требующее времени. Где-то на втором уровне сознания я презирал себя за это... Как, думаю, и любой наркоман на одном из уровней сознания презирает себя...
Много позже, когда "сочинительство" стало перерастать в привычку, где-то в начале 70-х, выявилось иное обстоятельство - мне никогда не быть напечатанным в СССР.
Кто прочитал главные мои вещи, согласится, что нет в них никакого особого "обличительства", "контры" и уж тем более политической чернухи. Но напечатанным не быть! Потому что все мной написанное - написано в состоянии полнейшей личной свободы, и это как-то опознается "специалистами" даже в текстах, не имеющих ни малейших политических акцентов.
Под личной свободой я разумею неимение в виду не только возможных цензоров, но даже и возможных читателей. Откровенно эгоистическое бумагомарание на потребу и по потребе души. Но сразу же и оговорюсь, что данное обстоятельство ни в коей мере не соотносимо с уровнем, с качеством. То есть если писательство - субстанция, то состояние личной свободы - всего лишь модус, но не атрибут. Прекрасная литература некоторых советских писателей, имеющих в виду в процессе творчества и цензоров, и читателей, тому подтверждение. Агрессия откровенной графомании и пошлятины в наши принципиально бесцензурные времена - тоже.