Сделав шаг ко мне, Томас резко останавливается и качает головой, молча говоря мне не плакать. Он несколько раз сжимает и разжимает руки в кулаки. Я знаю, он жаждет ко мне прикоснуться, но не позволю ему этого.
— Знаешь, Томас, это даже хуже, — с трудом переводя дыхание, говорю я. — Потому что если ты меня не ненавидишь, тогда это означает, что… — я не могу произнести слово «любишь». Ни сейчас, ни когда-либо еще, — испытываешь какое-то чувство противоположное ненависти. А если это так, почему ты не пришел ко мне раньше? Почему не позвонил и не сказал, что в тебе нет ненависти? Недели напролет я считала, что ты терпеть меня не можешь и что я разрушила всю твою жизнь. Думала, что из-за меня ты теперь не будешь счастлив. Все говорили, что я ошибаюсь и не могу быть причиной, но я не верила. Не верю до сих пор. Потому что как тогда ты мог так со мной поступить — с человеком, ненависть к которому не испытываешь? Как мог позволить нести на своих плечах подобную ношу?
Не знаю, как долго я вынашивала эти слова и долго ли могу продолжать, прежде чем упаду на тротуар и зарыдаю. Слезы течь не перестают, и я чувствую, что вот-вот начну всхлипывать.
Наверное, я снова веду себя как эгоистка. Ведь у Томаса для меня явно не было времени. Он заботился о Хэдли и сыне. Наверное, мне стоит не навешивать на него ответственность за себя, но остановиться я не могу. И не хочу. Любить себя значит бороться за себя и свое душевное равновесие. Поэтому да, я буду сражаться. Мученицей вряд ли стану, хотя чувство вины сочится из меня слезами и потом.
— Я уверен, что ты не поступила бы так с человеком, ненависти к которому не испытываешь, — шепотом произносит Томас, и я ошарашенно замечаю, что у него покраснели глаза и вот-вот прольются слезы. Нет, конечно же, он человек, поэтому может плакать. Но быть тому свидетелем… Это лишает остатка сил. Мне кажется, я сейчас рухну на землю.
— Т-тогда почему ты так себя повел?
— Потому что с тобой все непривычно и ново. У меня такое чувство, что еще никогда и никого я не ненавидел.
В ответ на его намеренный повтор моих слов я усмехаюсь. Но Томас не смеется.
— И как будто не испытывал вообще никаких чувств. Знаешь, как это страшно? — покачав головой, Томас сам отвечает на свой вопрос: — Очень страшно. Мне столько всего хочется тебе сказать, но в итоге я молчу. Так сильно боюсь сделать неверный шаг, что не двигаюсь с места. Я и сам не понимаю, почему это так. Не знаю, почему продолжаю все портить, когда речь заходит о тебе. Но единственное, о чем могу с уверенностью сказать, это благодаря тебе я понял, что… никогда раньше не дышал. И никогда не жил.
Слышать в его словах собственные мысли немного жутко. Ведь Томас и в самом деле выглядит не живущим полной жизнью человеком.
Мы родственные души, — шепчет мое сердце.
Заткнись, глупое. Мы больше не позволяем себе подобных мыслей.
В воздухе витает пугающая серьезность, которую мне выдержать трудно.
— Что ж, это было… очень поэтично.
Словно смутившись, Томас засовывает руки в карманы.
— Ты пробуждаешь во мне слова.
В памяти всплывают воспоминания о былых временах, но за них трудно ухватиться. Почему у меня такое ощущение, будто я уже это слышала? И почему при этом наш разговор грустный и не дает никаких надежд? Может, потому, что произошло очень много всего, и будь его слова правдой, они все равно ничего бы не изменили?
— Я не знаю, с твоим признанием, — говорю я, решив быть откровенной.
— Я буду ждать.
— Чего именно?
— Момента, когда ты решишь, что с ним делать.
— Это… — я качаю головой. — Ты не можешь просто взять и ждать.
— Почему нет? Конечно могу.
— А что, если я никогда так и не пойму?
— Тогда я просто продолжу ждать.
— Безумие какое-то, — с усмешкой замечаю я. — Это… похоже на сюжет книги.
И тут мое сердце все понимает. Слова Томаса похожи на слова автора «Фрагментов речи влюбленного», Ролана Барта. Эту книгу я стащила у Томаса сто лет назад, и она до сих пор лежит в ящике моего стола.
— Влюбленный — это тот, кто ждет, — перефразируя цитату, говорит Томас. — Поэтому я буду ждать. Сколько угодно.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Бард
В течение нескольких месяцев после развода и оформления опеки над Ники я много размышлял над тем, что значит храбрость. Это значит отсутствие страха? Неуязвимость?
Но потом понял, что уже знаю определение этого понятия, поскольку отсутствие страха видел своими глазами. Мой отец был храбрым человеком. Заявление странное и излишне громкое, но это правда. Всю свою жизнь я считал его слабаком и не настоящим поэтом и делал все возможное, чтобы не стать на него похожим. Но вышло так, что отец оказался куда смелее меня.