15
Глеб Геннадьевич представился и предъявил свой мандат. Заведующий отделом с готовностью вышел из-за стола, предложил представителю прессы кресло и сам сел напротив по другую сторону журнального столика. В его готовности отвечать, разъяснять и даже, если это будет необходимо, защищаться и нападать чувствовалась привычная настороженность, с которой встречают человека из газеты.
— Слушаю вас, Глеб Геннадьевич. Какая жалоба на нашу службу привела вас в эти стены?
— Ну почему сразу жалоба? Я, видите ли, много занимаюсь наукой, в том числе медициной. Понимаю, что медицина естественным образом тяготеет к некоторой завуалированности, как писал поэт еще в давние века: «О тайнах сокровенных невеждам не кричи», — отсюда робость некоторых служб перед гласностью вполне понятная. Но общее здоровье — проблема общая, разве не так?
— Спорно, но весьма интересно…
— Ваш интерес, я понимаю, в каком-то смысле на уровне онегинской мысли: «Когда же черт возьмет тебя?» То есть меня с моими назойливыми вопросами.
Оба посмеялись. Первые мостки контакта пролегли.
— Ну что вы, Глеб Геннадьевич! Отдаю дань вашему остроумию.
— Итак, вопрос у меня конкретный и всего один: скажите, как в здравоохранении распределяются дефицитный инструментарий и аппаратура?
— Ну, это не совсем по нашему ведомству. Начинать надо не с нас…
— Понимаю. Есть заводы, есть промышленность, есть организации, занимающиеся мед обеспечением. А на том этапе что зависит от вас? Как участвуете вы в регулировке распределения?
Заведующий отделом привычно утопил ответ в подробностях и ответвлениях истины: цифры, названия дефицитных приборов и аппаратов, система подачи заявок, цены, балансы, кредиты… Повторять все это сейчас — только самим запутаться и окончательно лишиться читательской благосклонности. Но Глеб Геннадьевич был, как говорится, калач тертый и к беседе подготовился основательно. Все понимал с полуслова, изредка прерывал пространные объяснения встречными уточняющими репликами и, наконец, подвел разговор к частной, но весьма актуальной практике перевода аппаратуры с баланса на баланс. Собственно, тема сама неминуемо вывела представителя управления на это сакраментальное выражение, которое он первый и произнес вслух. Как говорится в древних книгах, «ты сказал».
Глеб Геннадьевич подхватился, зацепился, начал уточнять, как практически проходит и оформляется эта процедура, какие инстанции имеют право просить, разрешать и утверждать, если аппарат попал в руки к хозяевам нерадивым или, наоборот, чересчур рачительным, которые сундучат у себя на всякий случай все, что ни попадет в руки. И почему так получается: с одной стороны, энтузиасты, нуждающиеся в этой аппаратуре, а с другой — многие и многие организации, имеющие силу, право и деньги эту аппаратуру добыть, но не имеющие в ней никакой нужды? Тут и был случай Глебу Геннадьевичу привести в пример больницу, где эту процедуру передачи с баланса на баланс пяти эндоскопов не могут осилить уже бог весть сколько, и себя самого в качестве, так сказать, косвенно пострадавшего: будь в больнице гастроскоп, не пришлось бы, может, делать операцию.
— Минуточку, Глеб Геннадьевич…
Хозяин кабинета поднялся и подошел к столу. Полистал свой календарь и удовлетворенно хмыкнул. На сей раз он сел в кресло со значительно более спокойным и уверенным видом. От этой больницы он не ждал сокрушительного удара. И никакое вмешательство журналиста, тем более лично заинтересованного, серьезных неприятностей управлению и ему лично не сулит. Ну, больница… Ну, не получили… Ну, затянули… Ну, несовершенная система… Конечно, газета может как угодно повернуть случай и нагородить из него проблему, но всегда найдутся амортизаторы. Дефицит есть дефицит. А с больницей можно будет поквитаться. Потом. По крайней мере ясно, как вести себя сейчас. И заведующий отделом еще раз обстоятельно объяснил журналисту, как и в каких случаях оформляется перевод аппаратуры с баланса на баланс.
— Надеюсь, объяснения вас удовлетворили. Все это вполне мог рассказать вам любой сотрудник моего отдела… Если возникнут еще какие неясности, милости прошу. — И, не дожидаясь ответных слов представителя прессы, заведующий дружелюбно протянул руку.
Он не боялся газеты. Скорее всего, статья не появится. А если появится, он готов посетовать вместе с журналистом: да, система передачи несовершенна, да, надо, безотлагательно надо как-то улучшить настоящее положение дела. В крайнем случае ответит его начальник. Ход будет его.
16
Сначала наговоришь плохого или сделаешь что-то не так, потом каешься в подушку, казнишься. Каяться легче, чем вести себя достойно.
Достоинство должно быть вбито в тебя с пеленок, тогда оно реально и достижимо. А откуда ему взяться, достоинству, если с младых ногтей приходилось бояться: то учителя, который по коридору бегать не велит, то домой придешь, лучше соврать, чем признаться, что на помойку полез и штаны порвал, а вырос, в люди вышел — бойся жалобы, какой бы вздорной она ни была. Раз солгал, другой — какое уж там достоинство! Вот и лежи теперь, кайся в подушку.
Марат тут недавно оперировал одного алкоголика с тяжелым панкреатитом. Поджелудочная железа почти напрочь съедена алкоголем, последние годы он только один портвешок и потреблял. Приступ панкреатита уже не первый, а в этот раз омертвение железы, интоксикация, перитонит — пришлось срочно оперировать. Марат и взял по дежурству. Поначалу вроде бы неплохо все шло, нормально. А вот после вскрытия уже стало ясно, что лучше бы еще и на пояснице тоже разрезать, поставить дренажи. Наверное, тогда бы лучше оттекало, не оставалось внутри. Теперь все «бы» — одни разговоры, предположения… Вроде все как надо шло: ни температуры через три дня, кровь тоже ничего, а сам он как-то усыхал, глаза ввалились: что-то не то. Страсть как не люблю, когда глаза вваливаются. Субъективные ощущения не поймешь какие — алкогольный деградант; он и сам не мог понять, что с ним происходит. Отказывался от капельницы, кровь переливать не давал, от перевязок отказывался, каприз на капризе. С персоналом собачился безбожно, всех сестер против себя настроил. А лечить-то все равно надо.
Ну и умер. Все-таки умер. А на вскрытии увидели: вся железа расплавилась, ничего не осталось. Да и затек гнойный сзади. Не вытекал и отравлял…
Смерть — еще ладно, без нее в нашем деле не обойтись. И каков больной, значения не имеет — лечить надо всех. А вот какие у него родственники, это имеет значение, потому как все уже в прошлом, больной — уже бывший больной, ничего не исправишь и ничем не поможешь, а родственники — вот они, смотрят тебе в глаза, ждут ответа. И тут уж тем более важно, каков ты сам после всего случившегося. Если сейчас уснуть не могу, так не в смерти дело, не в разговоре с родственниками покойного, а в том, каков я сам.
Казалось бы, есть лечащий врач, пусть с ним и говорят — нет, им заведующего подай. Как кто умер — глядишь, никого нет в ординаторской. Я бы тоже удрал, есть у меня отговорка — в операционной ждут. Да только говорить все равно надо. Лучше после операции, чтобы не заводиться в начале дня. И всегда — ощущение вины. Ничего не могли сделать, судьба, природа, возраст, — а все совестишься неизвестно чего и крутишься как на сковородке. Сказать в лоб, по-стариковски все как есть, не смягчая удара, кишка тонка — и их жалко и себя, вот и блюдешь какие-то правила, веками установленные.
Пока он жив был, родственники ко мне ни разу не подходили. Необязательно, как Рая, чтобы все силы, весь неизрасходованный материнский рефлекс вбухивать, но могли бы и почаще интересоваться. У тяжелых больных родственники в наших условиях лучше бы поактивнее себя вели. А тут пришли. Как умер, так объявились — мать, жена и брат. И ко мне с претензией — как же так? Нам, мол, говорили, что лучше ему, а он умер. «Лучше» мы, положим, не говорили, но какие-то успокаивающие слова были. Начал с подходцем: