— Болей особых нет, Дмитрий Григорьевич. Лежит спокойно, ногу не опускает.
— Ну вот видите!
— Неужели ампутация, Дмитрий Григорьевич?..
Раю не проведешь. Надо постепенно приучать ее к мысли, что жизнь важнее. Всякий взрыв должен готовиться постепенно, чтобы можно было и фитиль поджечь и отступить.
— Что вы, Раечка! Там, наверное, тромб. Свежий тромб. Сделаем маленький разрезик, даже без наркоза, вытащим и опять зашьем. Конечно, если сосуды основным процессом забиты, тогда плохо. Тогда, значит, не будет в ноге кровообращения. Вот тогда только… Да и то пока сильных болей нет, гангрены нет… Повторная операция так скоро, разумеется, не сахар. Не дай бог, инфекция. А это уже может привести к кровотечению. Но опять же не сейчас… Дальше видно будет… — говорю с паузами, с лишними словами, вроде бы думаю, прикидываю… Так и протянул до самой больницы.
Впереди разговор потяжелее. Виталика оставил в кабинете и пошел к Златогурову. Лицедействовать, ерничать, уклоняться. Готовить, одним словом, к худшему.
— Что, Романыч, решил в сговор вступить с Маратом Анатольевичем?
— Здравствуйте, Дмитрий Григорьевич. Здравствуй, дорогой. Беда, наверное?
— Не будем беду кликать. Что стряслось?
— Вдруг боль появилась. Нога холодная стала. Пульса нет. И Марат не нашел.
— Дмитрий Григорьевич, я пришел…
— Подожди, Тарас. Пусть Лев Романович сам расскажет. Будет интереснее и точнее. А?! — Я преувеличенно бодро похлопал Марата по плечу. — Так что болит, Лев Романович?
— Боли не сильные, но почувствовал сразу.
— Лежишь-то спокойно. Ногу не хочешь опустить вниз?
— Нет, нет! Я уж знаю. Пока нет.
— Пока. Ну давай посмотрим.
Нога, понятно, холодная. Вены запустели. Пульса нет. Тромб. Шунт сел. Пока не поздно, нужно оперировать. Может, и вправду уберем тромб — восстановится. Сейчас начну готовить.
— Закрылось, Лев.
— Я уж вижу, Дмитрий Григорьевич. Ампутация?
— У тебя ведь не болит сильно?
— Нет.
— Почему же ампутация?
— А что впереди?
— Впереди. Позади. У всех у нас впереди… Сейчас надо сделать маленькую операцию.
— Это что? Что это — маленькую?
— Здесь вот, Романыч, разрезик. Введем катетер и вытащим тромб.
— Опять реанимация, наркоз?..
— Нет, нет. Разрезик вот такусенький. Под местной. Всю операцию разговаривать с тобой буду. И опять сюда. Это даже не операция, а скорей перевязка с разрезиком.
— А дальше?
— Ну Лев! Что ты спрашиваешь? А со мной что дальше будет? Когда мой приступ начнется? Сегодня мы с тобой должны быть как огурчики.
— А вливания будем продолжать? Курс лечения продолжите?
— А как же! Давай, Маратик, иди распоряжайся — пусть операционные моются. И его пусть берут, чего время тянуть. Пойдем.
Нас сменила Рая.
— Иди, Марат. Посмотрим. Тромб-то уберем. Но почему он?.. То ли мы что-нибудь не так сделали, то ли внизу все закрыто. Как ты думаешь, можно Виталика взять на операцию? Пусть хоть из-за стекла посмотрит, чем папаня занимается. Ты ответственный дежурный сегодня, у тебя разрешения спрашиваю.
Сын шел рядом, притихший, как кролик. Ему все было, велико: зеленая операционная пижама, халат, пожалуй, только шапочка была впору. Мы с ним стали совсем одинаковые. Я подумал, он в последний момент испугается, нет, пошел.
В операционной его оставили за стеклом, чтоб смотрел оттуда. А то еще упадет. О такой возможности я его не предупреждал. Некоторые в операционной не выдерживают, в обморок падают. Даже иные будущие крупные хирурги в студенчестве заваливались. Кто от вида крови, кто от страха и напряжения, кто от тоски, наверное. Почему-то никогда не слыхал, чтоб кто-нибудь потерял сознание на корриде или на соревнованиях по боксу, а на мой взгляд, у нас в сравнении с теми зрелищами — балет просто. Девочек попросил, чтоб последили за сыном. Если придется ампутировать, пусть уведут. Все указания дал, еще раз на его глазах руки помыл по всем правилам, по инструкции.
Я правду говорил Златогурову. Мы сделали маленький разрезик под местным обезболиванием, и всю операцию шел у нас с ним разговор по делу и не по делу. Под конец Лев совсем успокоился, что называется, ручной стал.
Временами поглядываю за стекло на Виталика. Забавно он выглядит: колпачок до бровей, маска закрывает нос, в глазах испуг и любопытство. В конце операции его даже к столу подвели ненадолго.
Сосудистый протез зашивают малюсенькими иголочками, там и стежочки малюсенькие — плохо видно. Вообще я читаю, оперирую без очков, но когда приходится шить такими иголочками, особенно если сосуды ниже уровня колена, пользуюсь очками. Они у меня всегда в операционной лежат.
— Дмитрий Григорьевич, никогда тебя в очках не видел. — Романыч тут же подал голос.
— Это, Романыч, только при очень мелкой работе. Блоху, например, подковать.
— Я, пожалуй, побольше блохи буду, а?
Порядок. Сейчас опять в эйфорию впадет.
— Побольше. Но ты у нас после операции прыгать должен, а блоха после Левши уже не прыгала.
— Ну? Разве не прыгала?
— А ты перечитай.
— Я совсем не читал. Просто знаю с детства, еще читать не умел, а уже знал.
Я подумал, что многие, Левшу поминающие, Лескова не открывали. Надо подсунуть Виталику, пусть почитает.
Разрезик на сосуде зашили ниточка к ниточке. Хорошо! У кого-то в рассказе… или в кино Раневская говорит: «…пушинка к пушинке». Вот и у меня — ниточка к ниточке. Все работает — кровь идет своим путем. Все путем! И Лев совсем ожил:
— Ну спасибо тебе, Дмитрий Григорьевич!
— Подожди со спасибом. Не развилась бы инфекция. Не люблю я ранних повторных операций.
Это я пенку дал. Про инфекцию не надо бы. Вот он, минус местного обезболивания: ляпнешь в горячке, а больной тут как тут — ушки на макушке. Мысль изречена — первый шаг к событию… Не дай бог.
— Первый раз, что ли, повторная у меня?
— И то верно..
Принесли снимок. Вроде все хорошо. Жизнь покажет. Вернулись с Виталиком в кабинет. Переоделись. Молчит. Я ожидал: «Здорово, пап!» — или подростковое нигилистическое: «Ну и что?!» Посмотрим, кто первый не выдержит.
Златогуров был уже в палате. Зашел к нему с сыном. Пусть посмотрит на результат. Лев меня встретил бурно:
— Дмитрий Григорьевич, все прекрасно! Чувствую, нога теплая. Уж не сын ли ваш?
— Именно.
— Папа у тебя молоток! Раечка, возьми в тумбочке шоколад.
— Не надо ему ничего, Лев. Какой шоколад — он уже вырос. Мы просто зашли попрощаться.
— Спасибо тебе, Дмитрий Григорьевич… Да что говорить… Отдыхайте. Весь выходной испортил вам.
— Перестань, Лев Романович. Если у тебя все нормально и вопросов нет, мы пойдем.
— Вопрос один, Дмитрий Григорьевич: чего ждать теперь?
Вопрос в точку. И для него и для меня главный. Будем лечить и надеяться. Кто кого. Пока нога сохранилась. Пока он еще работник, директор еще… А там посмотрим.
— Чего ждать, говоришь? Лечиться и выписки ждать. Посмотрим, Лев. Пока все благополучно. На сегодняшний день. На этот час все хорошо. Обошлось.
На улице Виталик меня расспрашивал понемногу о каких-то сугубо технологических вещах. Я понимал, что постепенно в голове у него все утрясется, вот тогда и пойдут вопросы. По одному в день. Что-нибудь и через год вылезет. А может, и завтра спросит, сразу, как схлынет ошеломление. Если оно было.
Кто их знает, как они на все смотрят, наши дети. Они сейчас видят весь мир каждый день, сразу все образы мира. Это мы глядели только в бумагу, складывали буквы в слова, слова во фразы, и следом мучительно складывались мысли… Поколение с первого дня создается воздухом, который входит в неокрепшие, ловящие все, что носится, легкие. А наши легкие уже защищены от нового прокуренной оболочкой.
На следующий день, едва вошел в дом, сын спросил о здоровье Златогурова. Причастность создает ответственность. А это уже шаг к самостоятельности.