Он очень ослабел от болезни. Я с такой легкостью вырвала у него из рук оружие, что даже сама удивилась. Потом я снова его вскинула и нажала на спусковой крючок. Грохнул выстрел, который показался мне оглушительным. Я и забыла, каким громким может быть выстрел охотничьего ружья. Хорошо еще, что всех лошадей отправили на выгон. Собаки, конечно, лаяли как сумасшедшие, но в доме не было ни единой души, и ни выстрела, ни лая никто не услышал.
Я с ужасом смотрела на бабушку — она воспитала меня, была моим другом, учителем, пастырем, который вел меня по жизни, — и вот теперь она рассказывала мне о том, как она убила моего отца.
Эмили продолжала говорить, и голос ее звучал спокойно и ровно, как если бы она рассказывала об охоте на кроликов.
— Я взяла слишком низко, и выстрел разворотил Эдварду брюшину. Губы у него затрепетали, как выброшенные на берег рыбки, а глаза широко распахнулись — казалось, в последние минуты своей жизни он наконец осознал, как люто я его ненавидела. Я видела, как он страдает и как течет его кровь, и это доставляло мне наслаждение.
Сердце у меня билось с такой силой, что можно было подумать, будто я дважды обежала вокруг нашего пруда. Прошла минута, другая, и тут до меня наконец дошло, что я натворила. Я до того испугалась, что едва не упала в обморок. При всем том меня не покидало чувство удовлетворения от содеянного.
Я выронила из рук ружье и взглянула на Эдварда, который бился на полу в конвульсиях. Я знала, что оставлять его в конюшне нельзя, и подхватила, чтобы оттащить куда-нибудь подальше. Тут Эдвард издал страшный крик боли, и из его развороченного выстрелом живота хлынула алая пузырящаяся кровь, которая залила мне юбку, блузку, фартук, туфли.
Хотя Эдвард высох как щепка, ростом он обладал немалым и весил куда больше, чем я думала.
Я поняла, что вытащить труп из конюшни и перенести его в какое-нибудь укромное место подальше от фермы я не в состоянии.
Бабушка покрутилась на подушках дивана, устраиваясь поудобнее. Потом она продолжила свое повествование:
— Лошади паслись на лугу неподалеку от дома. Я взяла с верстака седло и сбрую и, выйдя из конюшни, свистнула, подзывая к себе Каледонию. Обычно она подбегала сразу, зная, что у меня в кармане фартука припасено для нее какое-нибудь лакомство. Но выстрел напугал животное. Кроме того, Каледонии не понравился исходивший от меня запах пороховой гари и крови. Она приблизилась к ограде, но подойти ко мне не отважилась. Нервно всхрапывая, она стала бродить вдоль забора. Тут я впервые подумала о том, что меня могут застать на месте преступления, и испугалась по-настоящему.
День был солнечный, и стояла непривычно теплая для ноября погода. Я положила на землю седло и, подобрав юбки, уселась на него. Я чувствовала себя беспомощной, как малое дитя, и не знала, что делать. Потом на смену беспомощности пришло равнодушие. Сколько я так просидела, бездумно глядя перед собой, уже не помню. Помню только, что вышла из этого состояния, когда ко мне подошла Каледония, которая к тому времени уже успокоилась и немного привыкла к запахам. Я обхватила ее руками за шею и, прижавшись щекой к лоснящейся шкуре, всплакнула.
Потом я вернулась на конюшню, где лежал в агонии Эдвард. Пол вокруг него был залит кровью. Я смотрела на дело рук своих и никак не могла свыкнуться с мыслью, что это я его убила. Но потом пришло осознание того, почему я это сделала, и сразу стало легче.
— Неужели ты не понимала, что он смертельно болен? — спросила я, как будто мои бессмысленные вопросы могли изменить прошлое. — Ему оставалось жить несколько недель, и печать скорой кончины лежала у него на лице. Разве нельзя было подождать?
Выражение лица у бабушки было холодным и бесстрастным, как у палача.
— Твой отец шантажировал меня, насиловал, вынудил предать Каролину. Это из-за него я лишилась дочери, которую любила больше жизни. Да если хочешь знать, я прожила так долго по той лишь причине, что меня согревала мысль о мести. Эта мечта вдохнула смысл в мое существование, дала силы, чтобы жить дальше и воспитывать вас с Райаном.
На меня снова нахлынул гнев, и я громким голосом стала рассказывать корчившемуся на полу в предсмертной муке, но все никак не желавшему умирать Эдварду о смерти моей дочери. О том, как она покончила с собой, о том, как я лежала рядом с ней на постели, обнимая ее мертвое тело, и о том, как омывала и переодевала ее, перед тем как похоронить. Этот рассказ распалил меня до такой степени, что я несколько раз ударила умирающего ногой.