Выбрать главу

Санина, сузив глаза, недоверчиво смотрела на него. Мохов понимал, что ситуация пакостная и врал он сейчас неумело и примитивна, но иного выхода не видел.

— Темнишь, Паша, — пристально глядя ему в глаза, произнесла женщина. — Кто таким образом забавляется? Да еще сдуру, да еще не подумав. Темнишь. Давай-ка выкладывай, в чем дело.

Мохов неестественно рассмеялся, приложил руки к груди.

— Да ей-богу, Светлана Григорьевна, разыграл я вас.

Санина не отрывала от него взгляда.

— А вот я возьму и спрошу у Лени, — вполголоса сказала она. — Или поищу. Лучше поищу, и тогда посмотрим, разыгрывал ты меня или нет. Согласен?

Мохов, наверное, сильно изменился в лице, не смог совладать с собой, потому что Санина усмешливо покачала головой и сказала:

— Злишься, значит, не согласен. Значит, врешь не тогда, а сейчас. Зачем? — Она пожала плечами, клацнула дверной ручкой и хотела было выйти, но Мохов, стремительно протянув руку, удержал ее.

— Не торопитесь, я еще не закончил, — холодно и жестко заговорил Павел. — Слушайте внимательно. Вы ни словом, ни единым, понимаете, не обмолвитесь о сегодняшней моей шутке. Я не хочу причинять даже маленьких неприятностей своим родственникам. Забудьте об этом разговоре и о нашей сегодняшней встрече. В противном случае я расскажу Судову о нашем маленьком секрете. Не он один налево заглядывается…

— Дрянь, — не выдержала женщина. — Дрянь! А я-то тут перед тобой…

Мохов устало прикрыл глаза. Бог с ней, пусть кричит, пусть оскорбляет его, пусть затаит обиду, потом, когда все закончится, она сама поймет, что сегодня была не права. Главное, чтобы она не предпринимала поисков, главное, чтобы не проговорилась Судову. Ах, какой же ты болван, Мохов! Профессионал, лучший сыщик района, болван, а не сыщик. Решил, что ты самый умный и самый проницательный на свете, когда про шкурки разговор завел, а вот теперь расхлебывай. Хорошо, что хоть о том недавнем случае вспомнил, о «секрете». Не скажет она теперь ничего Судову, не должна.

…Ранним утром в один из весенних дней этого года Мохов возвращался с дежурства. Как обычно, он добирался до дома пешком. Из одноэтажного симпатичного кирпичного домика — такие домики на окраинах города стали совсем недавно строить по типовым проектам, предназначались они для одной семьи и стоили недорого — вышли двое: женщина и мужчина. Мохов опешил, потому что в женщине он узнал Санину, которая в это время должна была находиться у родственницы В деревне, в полусотне километров, так она объяснила дяде Лене свое отсутствие, а в мужчине — молодого стройного преподавателя физики из техникума (где Санина работала секретарем директора) со странной фамилией Горазд. Мохов знал его, потому что в свое время раскрывал кражу, совершенную в техникуме, и ему тогда пришлось познакомиться со всем преподавательским составом. Санина и Горазд некоторое время шли вместе, потом поцеловались — отнюдь не по-дружески, — укрывшись за деревьями, чтобы их не видели из соседних домов, и разошлись по разным улицам. Мохов хотел было юркнуть куда-нибудь, чтобы не встречаться с Саниной, но не успел. Они столкнулись чуть ли не нос к носу. Она сначала вроде заговорила, что только-только вернулась из деревни на попутке, так как на дорогах грязно, а в деревне скучно. Но потом догадалась, что он все видел, да и Мохов особо это и не скрывал. Санина отвела глаза и некоторое время молчала. Мохов рассмеялся и сказал, что действительно весной дороги плохие, а в деревне отнюдь не весело. Санина повеселела и сказала что-то вроде того, что она его должница, и упорхнула. Мохов потом на всякий случай навел справки. Оказалось, что Горазд недавно развелся и в этом доме живет с матерью, старой больной женщиной. Кое-кто рассказал ему по секрету, что с Саниной Горазда связывают интересные отношения.

…Санина сделала еще одну отчаянную попытку выйти, но Мохов снова удержал ее.

— Пустите меня! — скривившись, воскликнула женщина.

— Сейчас, вы только успокойтесь, — он говорил теперь мягко, дружелюбно. Он не хотел причинять ей зла. Она все потом поймет, все! — Я прошу извинения за резкость. Но вы сами вынудили меня. До свидания.

— Мне противны ваши извинения, прощайте! — Санина бежала от него как от чумного, с гримасой отвращения на лице, с затаенным испугом в глазах.

Мохов невесело улыбался, глядя ей вслед. Но теперь он, во всяком случае, уже не казался себе негодяем, как полчаса назад.

Тронулся с места плавно, будто и не выжимал акселератор, а только снял ручной тормоз, и машина покатилась сама по себе. Через несколько минут он уже подъезжал к центру, совсем теперь пустынному, тихому, с облегчением остывающему в вечерней прохладе от изнуряющего зноя долгого летнего дня. И Мохов понял, что он тоже поостыл, избавился от горячки, сумасшедшей сегодняшней гонки, понял, потому что поймал себя на том, что не спешит никуда, не высчитывает лихорадочно, за сколько он доберется до такого-то места, сколько времени продлится там разговор, не прикидывает, кому еще надо позвонить, с кем встретиться. И еще потому понял, что ощутил расслабленность, свободу движений, ощутил радость управления автомобилем; уловил, что не кряхтит теперь «газик» страдальчески, не ворчит угрюмо, а вроде бы даже радостно напевает, мурлычет довольно и бежит мягко, легко. И мысли Мохова текут также легко, свободно, словно не его это мысли, а кого-то постороннего, сидевшего рядом, а Павел, обретя на некоторое время чудесный дар, лишь без труда прочитывает их. Вел он себя сегодня в общем-то верно, держался достойно, говорил правильно. Может, за исключением только не совсем удачной беседы с Саниной, да и то сумел поправиться в нужный момент. Незачем, конечно, пока никому знать о его догадках и домыслах, не пришло еще время. А что касается Юркова, то Павел, конечно же, найдет его, перевернет вверх дном весь город, но найдет, он же работник милиции, профессионал. И только подумал об этом, как невольно надавил с силой на тормоз, навалился от резкого толчка грудью на руль и остался так сидеть, крепко обхватив баранку руками. Запульсировала кровь в висках, толчками, толчками, точно в такт тарахтящему мотору, налились тяжестью веки, и Мохов прикрыл глаза. Слишком неожиданной, недоброй была мысль, вдруг пришедшая в голову. Опять он находился в том противном состоянии, что и на обыске у Росницкой, когда нашел эту треклятую записку. Никак не думал, что вновь так отчетливо и красочно представится ему его дальнейшая жизнь, жизнь без дома, без жены. Никак не думал, что так чрезвычайно важна для него эта сторона его существования. За последние Дни он старательно вмял эти мысли далеко-далеко, в самую глубь сознания, и верил, что никогда они уже не выплывут, а если и выплывут, то не с такой остротой и болью. Зачем он встречался с Григоренко? Зачем ищет Юркова? А затем, чтобы изобличить дядю Леню, Судова. И таким образом, значит, собственными руками искалечить свою жизнь. Ведь без Лены ему будет худо, очень худо. Он знает об этом, уже был опыт, промаялся как-то без нее четыре месяца — поругались они в пух и прах однажды. Как тяжко, как сумрачно было у него тогда на душе! Надеялся — время пройдет, забудется все, затянутся раны, останутся воспоминания одни. Ан нет, не тут-то было. Мрачной, страшной, не оставляющей надежд на будущее тюрьмой казался ему белый свет… И сейчас может повториться такое, только теперь уже навсегда, и навсегда он уже двух людей потеряет, жену и ребенка своего — ведь Лена не сможет с ним жить так, как жила раньше, — она будет считать его палачом самого близкого своего человека. Может, наплевать на все? Игра стоит свеч, им еще жить да жить. А преступление дяди Лени, если он действительно преступник, не так уж и велико. Подумаешь, несколько десятков шкурок продал, некоторые по своей халатности порой больше вреда государству наносят. Мохов крепко сжал руками голову, откинулся на спинку сиденья. Он с ума сошел! О чем он думает? Да ведь они сами, мысли такие, уже преступны, а для него, работника милиции, преступны вдвойне. Истерик! Девица!