Как и было оговорено, после этого Иван сразу же ушел. Мохов между тем тоже прошел мимо парня, незаметно окинул его взглядом, запоминая внешность, отметил, что деревянные безделушки, которые он разложил на ящике перед собой, сработаны весьма умело и оригинально, и зашагал к выходу. На одной из соседних улиц его ждала машина — бежевая «Нива». Он устроился на переднем сиденье, кивнул водителю, мол, все в порядке, сунул руку в карман куртки и нажал тангенс рации:
— Я сто первый, я сто первый, как слышите меня? Отвечайте по порядку.
Приглушенно зашуршал крохотный динамик возле воротника рубахи. Сотрудники откликнулись быстро. Как и просил Мохов, они отвечали в порядке номеров позывных.
— Объект установлен, — продолжал Мохов. — Вы все его видели. Обозначим его незатейливо, без претензий — Борода. Теперь ждем. Конец связи.
С водителем «Нивы», молодым неторопливым полноватым парнем, Мохов уже работал один раз. Было это весной. Тогда по ориентировке из Новосибирска Мохов и его группа вели наблюдение за двумя особо опасными рецидивистами, совершившими несколько квартирных грабежей. Как звали водителя, Мохов уже забыл, помнил только его фамилию — Бычков. Этот на первый взгляд нерасторопный, медлительный парень с самого начала понравился Мохову. Автомобиль он водил отменно, держался уверенно, в сложных ситуациях не терялся, несколько раз подавал такие дельные советы, что Мохов позавидовал ему. В его возрасте он был менее сообразительным. С того времени они были на «ты».
— Сколько ждать-то будем, неизвестно? — осведомился Бычков.
Мохов пожал плечами.
— Ты меня разочаровываешь, — сказал он, открывая окно. — Вопрос непрофессиональный.
— Понял, — нисколько не обиделся Бычков. — Тогда перекусим.
Он извлек из-под сиденья сверток, развернул хрустящую бумагу. Содержимое свертка оказалось весьма аппетитным. Тут были и помидоры, и редиска, и яйца, и сыр, и сырокопченая колбаса, и даже отварная картошка.
Мохов изумился.
— Да здесь на всю бригаду хватит, — заметил он.
— Жена, понимаешь. — Бычков смущенно улыбнулся. — Все боится, что я голодный останусь. Когда мы с ней гуляли еще, я тогда только-только демобилизовался, то почему-то ел без передыху, как зверюга какая. Вот она и… Ты угощайся.
— Спасибо, — Мохов с удовольствием вонзил зубы в мясистый, кроваво-алый помидор.
— Что за бандит-то, которого водим? — с набитым ртом поинтересовался Бычков. — Интересное что-нибудь, если не секрет, конечно?
— Пока не знаю. А вообще в розыске все интересно. Нет желания в сыщики перейти?
— Вообще-то есть, но боюсь, сорваться я там могу.
Мохов удивленно взглянул на Бычкова.
— Непонятно? — с ледяной усмешкой спросил тот, и лицо его враз словно заиндевело, обвисли тяжело пухлые щеки, побелели, запьянели глаза, крутые плечи напряглись, прокатились шарами мышцы под рубашкой. Облик водителя в одно мгновение так разительно изменился, что Мохов оторопел. Не он это уже был, не Бычков, а совсем другой человек, которого Мохов не знал, человек, который внушал страх, животный, необъяснимый. Понизив голос, водитель выдавил сквозь зубы (даже незаметно было, что губы разомкнулись): — Ненавижу я их всех, всех, понимаешь?! Многое человеку дозволено, многое и из недозволенного он себе сам позволяет, но есть предел, черта есть, за которую переступать нельзя, понимаешь?! А если переступил, все равно как украл, избил — смердящий ты, зловонный, стереть тебя, стереть…
И так же внезапно, как и началась, вспышка угасла, исчезла. Обмякли плечи, заалели щеки, глаза подобрели, заблестели масленисто. Бычков дернул подбородком, будто удивлялся самому себе, сказал глухо, не поворачиваясь, разглядывая капот машины:
— Извини. Как вспомню… — Что он вспомнил, Бычков не договорил, лишь махнул рукой и продолжил: — Поэтому и в розыск боюсь идти. За баранкой спокойней. И свой вклад в борьбу с ними тоже вношу. Вот так.
Мохов некоторое время молчал, раздумывая, прикидывая, что к чему, потом заговорил негромко, словно обращался сам к себе, а не к Бычкову:
— Я заметил, что с ненавистью отношусь к этим подонкам до тех пор, пока преступление не раскрыто, пока я не задержал виновного. То есть когда я вижу в нем эдакого абстрактного носителя зла. Я могу мысленно проклинать его, потому что я еще помню горе тех, кого он обокрал, ограбил, помню лицо матери, у которой он сына отнял… Но вот он задержан. Я начинаю с ним работать, копаться в нем, еще в горячке, в злобе, может быть, и вдруг через некоторое время замечаю, что отношусь к нему по-другому, понимаю уже, что преступление — это несчастье не только для потерпевшего, но и для самого преступника. Ведь он делает себя тем самым человеком, лишенным всех радостей жизни, он уже вне людей, сколько бы дружков-приятелей у него ни было, он все равно один. Нет, я не жалею его. Просто ненависти я к нему уже не испытываю… — Мохов сделал паузу, усмехнулся. — Гораздо хуже для меня другое. Если сначала я знал кого-то как человека порядочного, доброго, отзывчивого, искреннего, неглупого, а потом оказывается, что все это оболочка, маска, прикрытие, а на самом деле душонка у него мерзкая, звериная, что за милой улыбкой он прячет подленький расчет, а за благодеяниями преступление.