Он вспомнил лицо Саниной в последние минуты их разговора, туго и толсто обмотанное посеревшими, как подтаявший снег, бинтами, потухшее, поблекшее, потерянное; вспомнил глаза ее, чужие, остановившиеся, омертвелые. Как ей, наверное, плохо сейчас, и не только от боли плохо, эту боль она переживет, должна пережить. Ей другое сейчас душу рвет — одна она совсем, не нужная никому, не любимая никем…
Мохов сорвался со скамейки, припустился бегом через сквер, перескочил дорогу перед носом затормозившего грузовика, машинально подумал: «Вот если бы влетел бы сейчас под колеса, как нельзя проще все решилось», — на секунду остановившись на тротуаре, отыскал глазами телефонную будку. Пальцы срывались, когда номер набирал, диск урчал протестующе.
— Здравствуйте, Мохову, пожалуйста… вызовите с урока, быстрее, прошу вас.
Пока трубка молчала, вытащил сигарету, поломал две спички, чиркая подрагивающими руками о коробок, прикурил.
— Лена, это я. Ты не в курсе еще? Дядя Леня… Судов не звонил, не говорил ничего?
— Что случилось, господи? Никто ничего…
— Значит, так. Не волнуйся только, хорошо?.. Светлана Григорьевна попала в аварию, под машину попала…
— Жива? — выдохнула Лена.
— Жива, жива, к счастью. Ты знаешь что, ты собирайся, купи что-нибудь, не знаю, ну красивое что-нибудь, цветы, подарок какой, и к ней. Я уже был, теперь ты. Нельзя, чтобы одна она была. Надо, чтоб люди, свои люди вокруг были. Поговори с ней, — и тут он осекся, будто кольнуло его что-то, будто высверкнуло в мозгу, охолодел аж. — Вернее, говорить с ней нельзя, она без сознания. Но ты оставь цветы, подарки, записку напиши, теплую, ласковую, понимаешь. Найди доктора Хромова, спроси, может, достать что надо, лекарство, фрукты…
— Конечно, конечно, сейчас, я уже собираюсь, — в голосе Лены слышались растерянность и решительность одновременно. — Только дяде Лене позвоню… Почему он мне не сказал, не хотел волновать, наверное, позвоню ему, и мы вместе подъедем.
Мохов недовольно поморщился.
— Не надо, не звони ему. Езжай одна, прошу тебя.
— Почему не надо? — повысив голос, недоуменно спросила Лена. — Он тоже обязан быть там.
Мохов пожалел вдруг на мгновение, что вообще затеял этот разговор, хотя знал, что не мог иначе. Он был ему необходим, этот разговор, эта просьба к жене, необходимо было сознание того, что он не в бездействии, что он что-то делает стоящее, полезное.
— Ради меня, ты слышишь, Лена, ради меня. Сейчас не время для объяснений, ради меня не говори ничего ему, езжай одна.
И столько, наверное, в тоне его было и мольбы и твердости, что она не посмела возражать, проговорила только успокоительно:
— Хорошо, хорошо, Пашенька, я одна.
Повесив трубку, Павел похвалил себя, что сдержался, что остановился вовремя, не рассказал всего жене. Хоть Санина и пришла в сознание, но для всех она еще в забытьи. Так что Лена тоже пусть остается в неведении. Нет, не то чтобы Мохов не доверял жене — расскажет она дяде Лене, не расскажет, — попросил бы, она молчала бы наверняка, просто теперь после всего с ним происшедшего он стал с болезненной осторожностью относиться к своим словам, стал на три, на четыре хода вперед просчитывать их эффект, последствия. А если бы Санина выложила все Лене, если бы та, пораженная, не сдержалась — женщина все же — и решила в первом порыве, в импульсивном толчке потребовать у дяди Лени ответа, что тогда?..