Машинально, не различая даже лиц, — тем более, не слыша их имен, что девушки выкрикивают звонкими или томными, голосами, подписываю несколько открыток и блокнотов и прохожу мимо, вперед, надеясь, что это море как-нибудь расступиться, рассеянно и, наверно, невпопад, что-то кому-то отвечая.
Не нужно было выходить первым — но кто ж думал, что и в этом незаметном, почти крошечном проходике, девчонки додумаются караулить?
Ныряю в дворик за широкими деревьями, обещая, что завтра непременно пообщаюсь поближе с барышнями, а вот прямо сейчас у меня — срочные дела, — и тяжело опускаюсь на лавочку, закуривая очередную сигарету. Нужно переждать, пока эта толпа рассеется, а еще — безумно колотится снова сердце, потому что она так и стоит перед глазами, — мое наваждение, та, ради которой я, кажется, и способен делать каждый очередной выдох и вдох!
Мира…
Пальцы сжимаются в кулаки до боли, пока я жадно, судорожно затягиваюсь.
И что я буду делать потом, когда ее найду, когда смогу к ней подойти?
Она совсем не выглядела потерянной, явно, в отличие от меня, не превратилась в бледную тень, одно воспоминание себя прежней. И, кажется, была вполне довольна жизнью.
Блядь — никогда бы не подумал, что сам когда-то окажусь для кого-нибудь просто мимолетным романом, о котором и не вспоминают, — приключением, и ничего более!
Вытаскиваю из кармана затертую глазами до дыр смятую записку, разглаживаю, снова, как идиот, пялюсь на расплывающиеся перед глазами буквы, выведенные ее рукой
А после решительно подымаюсь и иду туда, куда и собирался — к цветочному магазинчику на углу.
На автомате беру огромный букет розовых лилий, — единственные цветы, которые я когда-либо покупал. Естественно, для нее, все только для нее одной, — и вовсе не затем, чтобы ухаживать, нет, мы тогда уже были вместе! Причем так, что мне казалось, будто намертво впечатались — и телами и всеми чувствами, каждым вздохом, — казалось, навсегда, и уже — не разъединить…
Ее любимый запах, ее любымые цветы, как и латте с корицей и круассаны с вишней — еще горячий, с хрустящей корочкой — ее любимый завтрак. За всем этим я каждое утро спускался из нашего номера в маленький магазинчик на одной из извилистых улочек на побережья. Просто ради того, чтобы сделать ей приятно. Старался успеть до того, как она проснется, воруя у самого себя те сладкие минуты, когда мог любоваться ею, спящей. Ради того, чтобы разбудить ее любимыми ароматами, гладя чувствительную, горячую со сна кожу лепестками.
До сих пор ощущаю ее кожу под ладонями.
До сих пор так и вижу, как она вдыхает этот будоражащий аромат, чуть морщит носик, еще не проснувшись, а после — резко распахивает глаза, в которых горит восхищение, удивление, и, — чистое, неподдельное счастье! Да мне самому этот запах давно уже снится!
Блядь, Мира, — что же ты с нами сделала? И, — главное, — почему? Зачем?
Сказала бы мне еще тогда все бы в глаза, объяснилась бы!
Я бы, блядь, — пережил! Пусть тяжело, пусть непросто и не сразу бы принял, — но знал бы, что все кончено, что я оказался тебе не нужен, — ну, или увлеклась, а после поняла, что все прошло! Так нет же, — эта дурацкая записка, эти идиотские буквы о том, что я был лучшим в твоей жизни, — именно они превратили меня в сумасшедшее привидение, которое просто шатается по жизни, но не живет. И вперед идти не может, потому что не оторвать своего сердца от наших ночей, нашего Побережья, от тебя… И слов этих блядских!
Потому что не поставила ты этой запиской точку, Мира! Нет, не поставила. Только загадку и щемящую боль с обреченной на страдание надеждой.
Поворачиваю в соседний магазин, чуть поколебавшись между коньяком и шампанском, останавливаюсь все-таки на последнем. Выбираю самую огромную коробку конфет, и, попросив упаковать, выхожу на улицу.
Со вздохом представляю себе, как сейчас буду проходить через шеренгу щебечущих дурочек, придумавших себе, что вот так запросто можно завязать отношения с тем, кто нравится.
Не понимают они — все это их призывное хлопанье ресницами, облизывание губ и подкатывание юбок, чтобы чуть ли не трусики было видно — ни хрена ни на что не влияют.
Миру я увидел впервые без всего этого — тихо сидящую в углу кафешки на Побережье, не накрашенную, без уложенных волос, запухшую от слез, — а все равно сердце пропустило удар и даже остановилось, при первом же взгляде.
И просыпаясь рядом с ней — растрепанной, даже с поплывшим макияжем, который с вечера не стерла, с припухшими ото сна и от того, что сон был очень, очень недолгим и недостаточным, веками, — любил ее еще сильнее, каждый раз понимая, что заново, с новой силой, с новой волной какой-то огромной, десятибалльной, это чувство на меня накатывает, — хотя казалось, что сильнее уже — невозможно!