– Это хорошо. Проведаешь старика, и тебя там точно никто искать не будет. А у меня в Крыму тоже человечек есть, Индеец. Живет во Фрунзенском. Он хороший музыкант и вообще отличный тип. Ударник музыкального труда, в прямом и в переносном. Ни одного концерта не пропускает. Монгол, ты же вроде тоже ударник? Короче, найдете о чем пообщаться, а заодно отдохнете, мозги проветрите. Я его, правда, лет сто не видал, еще с харьковских времен, но уверен в нем как в себе. Жаль, телефона нет, адрес только. Он впишет, я думаю. Или найдет, где вписать. Привет от меня передадите, перекантуетесь у него сколько можно. Если получится, то месяца три. А там, глядишь, все подзабудут. Тем более Том говорил, что гопы вроде не наши.
– Не знаю, все или нет. Но тот, что подходил, гутарил не по-нашему, – подтвердил Том.
– А тебе неплохо бы волосы спрятать. Кепка есть?
– Нет.
– А лучше, конечно, подстричься. Прическу сменить. Палево откровенное.
– Это у меня не прическа, это принципы. А принципы по любому поводу не меняют.
– Ну-ну! – Лелик усмехнулся, вышел куда-то, и вскоре вернулся со старой джинсовой кепкой. – На, задом наперед надень, и хвост в городе из-за воротника не выпускай. Потом вернешь.
Том надел кепку.
– А тебя не узнать! – засмеялся Лелик.
– Я сам себя не узнаю в последнее время!
– А этот Индеец – он как вообще? – Монгол вернул всех на серьезный лад.
– Я ж говорю: я уверен в нем как в себе, – твердо сказал Лелик. – Хотя, конечно, в себе я не всегда уверен. Да и столько времени прошло.
– Он ударник?
– В том числе. С Обломистом, кажется, в Харькове играл.
– С самим Обломистом? – Монгол аж подпрыгнул.
– Ага. То ли учился у него, то ли просто дружили. Но я не очень в этих делах волоку. Но человек он широкий, компанейский. Его весь Крым знает. Он обязательно впишет, а может, работу какую найдет. Я думаю, это лучший вариант. Но вначале подумайте, как вы добираться будете? На «собаках» двинете?
– Не, на электричках долго, – ответил Том. – Это ж не в Киев, а мы не хиппари, чтобы неделю тащиться. Мы на скорых поедем, зайчиками.
– Вот это правильно! Ни копейки капиталистам-угнетателям! – захохотал Лелик, и его карабасова борода весело затряслась. – Бутылки сдали, и вперед. И не вздумайте квасить по дороге. Пожрать дня на три возьмите обязательно, а деньги в Крыму пригодятся. Хотя, конечно, деньги – это тоже пережиток капитализма. Но вы, я думаю, этот пережиток быстро переживете. Только ментам не попадайтесь, особенно здесь.
– Ну так что? – Монгол обернулся к Тому.
Том вдруг умолк. Он говорил, планировал, предполагал, но осознание необходимости ехать прямо сейчас и неведомо куда, пришло только-только, и, если честно, то застало его врасплох. Он никогда не уезжал надолго из дома, любил свою уютную дачу и всегда находил, чем там заняться.
Ему вдруг страстно захотелось сменить, как надоевшую одежду, саму жизнь. Уехать, уплыть, улететь куда-то далеко, хотя бы на время отложить, забыть все наскучившие бытовые проблемы, спрятаться среди незнакомых людей, стать другим. Но было еще и то, о чем Том и думать не хотел, и боялся себе признаться. Это его неразрешенный, неоконченный спор с отцом. Простить? Как его можно простить? Жить дальше, как будто ничего не случилось? А если случится? Как потом жить?
– Ну? – спросил Монгол.
– Надо с Дримом решить. У нас же концерт на носу.
– На две гитары сыграют с Иваном, в акустике. Я позвоню.
– Тогда я не против, – Том пожал плечами.
– Ну вот и прекрасно, – сказал Лелик. – Двое – это лучше, чем ничего. Я сейчас в дом схожу, там чайник закипел уже.
Он вернулся через минуту. Разлил кипяток, набросал в чашки чаю со свежей мятой. Они пили его молча, как заговорщики, изредка и со значением поглядывая друг на друга, прислушиваясь к ночной тишине. Где-то неподалеку с глухим неживым стуком билась о фонарь ночная бабочка. За окном какая-то птица запуталась в ветках вишни, и, шумно хлопая крыльями, пыталась усесться поудобнее на ночь. В осоке у ручья без устали скрипела саранча и хохотали где-то неподалеку на ближайший дождь лягушки. Гости в доме тоже поутихли, будто почувствовав налившуюся тихими вечерними звуками дачную атмосферу. Мир будто сбросил толстую кожуру дневного напряжения, все наносное, вымученное, официальное, и теперь казался таким домашним, таким уютным, будто и не было больше ничего на свете, кроме этого дома, этого чайника, этого фонаря у порога.
Творческая интеллигенция
Дачную идиллию разрушил скрип открывающейся калитки.
– О, Степаныч пришел, – вскинулся Лелик, и, хлопнув дверью, поспешил ему навстречу.