Но силы откуда-то берутся, или это просто шлейф отчаяния?
Слова, слова и приторно высокий пустой слог.
Я сажусь в автобус и еду домой заканчивать работу, чтобы скорее все продать и вновь исчезнуть, вновь сбежать к своему спасению, пока не поздно. Скажите мне - откуда пробка в полдень? Это ловушка, западня, я загнан. "Они приходят на рассвете, я это знал. И все ночи напролет только тем и занимался, что ждал рассвета. Трудней всего давался тот смутный час, когда, как я знал, они обычно принимаются за работу". Они должны были прийти и за мной, все эти ржущие, без умолку говорящие - валящие и валящие свои поганые словечки, схваченные своими телефонами, как удавами, будучи завороженно и с улыбкой смотрящими в эти горящие экраны смерти, все прижимающие поплотнее эти иерихоновы трубы к своим насмерть глухим ушам, и вот они пришли и почти схватили меня, обступив со всех сторон, бесконечная поездка, сраная скважина. Я выскакиваю. Асфальт вязкий, резиновый, и все вокруг такое же - тягуче проваливается, скалится, щерится, кричит, громыхает, скачет - резко, но слишком медленно, как падение во сне - я иду, иду, иду, иду, все дальше, дальше, дальше, прочь, к черту, час, два, чуть больше, жилые дома все ниже, да и сами жилища встречаются реже, а чаще - базы, склады, недострои, дорога ревет и вздымает эту круговерть, да так, что совсем нечем дышать, ноги ноют - молчать! - и вот уже озеро, мост, дачи, проталины, грязь, еще одно озеро, выше, легче, вырываюсь - холмы, поля - бесконечные... Город - в гари за спиной... Прохожу еще чуть вперед и ложусь на краю. Земля - невыразимое чудо. Каждая травинка, все эти мхи, это что-то невероятное. Просто прильнуть к ней щекой, она обнимет тебя действительно, как мать. Она всегда заберет все твои невзгоды и печали, и освободит. Словно обнимаешь человека и чувствуешь, как дурное покидает тебя, уходит к нему; так хочешь ли ты этого - чтобы все то, что мучает, безвозмездно в ущерб себе забрал кто-то другой? Все то, от чего ты сам жаждешь избавиться? Хватит ли у тебя совести и чувствуешь ли ты ответственность? Или лучше проявить стойкость и любовь и оставить все при себе?
Звон в ушах от тишины - вот что такое благодать, вот что такое благословение - когда слышно, как тихо и пахуче перешептываются прошлогодние желтые колосья и греет солнце, и все вокруг цветом такое же, как это тепло. Вступает ненавязчивый, но твердый голос ветра и небо такое синее, что шумит в глазах... Ожидание потрясений движет жизнью, этих редких неуловимых сиютных откровений, секундного явления реальной, истинной сути вещей. И каждый стремится к достижению этого состояния теми способами, в которых он более всего хорош, или которые ему более всего удобны, привычны, которые, как ему думается, работают лучше остальных. От шага к шагу. Непостижимо точное сложение обстоятельств, границы исчезают, и в этот миг все становится одним, и поэтому ясным и чистым. Что же произойдет, если по какой-то чудесной случайности все люди на земле единовременно испытают это состояние? Что же станет тогда со всем тем, что мы привыкли знать? Что мы привыкли думать? Как привыкли смотреть на вещи? Ведь сложившийся порядок - не единственный...
Птица! 16:48 - это время спасения, время возобновления работы сердца. Трасса нечастыми порывами дышит в дали. Я улыбаюсь. Далекий гул - реактивный самолет преодолел звуковой порог. Встаю с земли и начинаю спускаться ниже, к еще одному, теперь уже совсем крошечному озерцу. С холмов к лугам голосит вода. И в самом деле - у лесов и полей разный характер. Гляжу на округу. Посреди поляны стоит одинокий старый столб. В оврагах - чуть в стороне - все еще есть снег. Фольга от пачки сигарет играет в траве изумрудом. Оставляю рюкзак и взбегаю к озерцу, что расположено немного выше, чем луг, но ниже холмов и полей. Мерзлые кочки болота, камыш и гнезда на редких деревьях. Оглядываюсь, всматриваюсь в линию горизонта города и линию горизонта иных далей. Спускаюсь обратно, вслушиваясь в шуршание шагов - еще один звук к этому оркестру. Холодает. Брызги зеленой травы среди желтой - слишком прекрасны. Повсюду тонкий слой воды. С важным видом инспектора расхаживаю по лугу с блокнотом в руках. Солнце отражается во льдах корки заледенелого озерца. Замерзли руки. Глаз дневной луны. Иду по естественному природному молу. Теперь припекает. Птичье гнездо в густых зарослях. Греюсь на солнышке. Вода шумит, гулко бурля, рекой. Лед брызжется осколками. Пахнет тиной и сыростью. А я точил подсвечники совсем не с этой точки зрения... Ищу глазами птицу, что спряталась в зарослях и снегах. Беру рюкзак - теперь пора обратно.
Сегодня вторник. Пасмурно. Асфальт мокр. Голуби, широко раскинув крылья, садятся на карниз и наблюдают, как я варю овсянку. Хохлятся, чистят перышки, что-то клюют и непрестанно курлычут. Истинно английские джентльмены явились к завтраку: "Овсянки, мистер Пижон?" "О, Благодарю вас, сэр. Как здоровье вашей достопочтенной матушки?" "О, все замечательно, сэр..." Где-то рядом с ними пристроились крикливые воробьи. Вспоминаю, как когда-то давно у нас на балконе в щели между плитами свили гнездо их сородичи, чистый писк птенцов...
Собираюсь, но выхожу только к обеду. Еду на работу к тому мужику, что заказал подсвечники. Какой-то офисный центр, вхожу в вестибюль, звоню. Охранники наготове - я опасен. Сообщаю девушке за стойкой информации о цели своего визита. Проваливаюсь в холодные кожаные объятия дивана. Минут через пятнадцать мужик выпрыгивает из лифта и машет мне. На нем дорогой костюм, и свободный нрав выдает только не совсем соответствующий местным порядкам цветастый галстук. Как же чудовищно невыносимо всю жизнь делать то, что тебе не по душе. Но, может, в том случае, когда есть ради кого, то уже становится не так страшно? Да и еще ведь может оказаться, что занятия "по душе" попросту и нет. Машу в ответ, улыбаюсь и встаю. Пошарив в рюкзаке, отдаю обещанное. Он вертит подсвечники на вытянутых руках, кажется - доволен. Забираю деньги. Вот и всё. Ничего сложного.
Остаток дня слоняюсь по улицам, обедаю, прямо-таки добропорядочно пирую в дешевой столовой и, наконец дождавшись электрички - снова мчусь на волю.
Среда. Утро. Подбрасываю дров, хватаю книжку и выхожу завтракать на улицу. Греюсь на солнце, сидя на скамейке с южной стороны дома. Снег большими серыми пластами лежит лишь в тени. Птицы шуршат в кормушке. Слева под калиной мелькает мышь - ищет и грызет семечки. Не тревожу ее. Вода в лужах дрожит от ветерка. Солнце светит в лицо, припекает. Подвязка постукивает по теплице. Сэр Бернард Шоу, видимо, чересчур вдохновлялся Чеховым, только вот этого мало... Из-под самого большого сугроба из оставшихся высовывают свои носы парники. Дрожит прошлогодняя травка. Округло щекочут ветер крылья синиц. Одна из них копается в кормушке, прям-таки ныряет с головой, затем садится на калину и стучит клювом в стремлении извлечь зерно, стук несется по ветке и, выскользнув - исчезает... Убираю посуду, набрасываю куртку и ухожу в сторону леса. Солнце не щадит себя, повсюду, не замечая преград, мчатся ручьи. Бежит знакомая собака, радостно брызгаясь лужами. Вхожу в заросли. Здесь не так ярко, но тоже жарко, иду в одной рубахе, куртка висит на левой руке. Небольшие сквозняки приятно холодят. Снег искрится на свету. Между деревьями вьются следы куропаток. Природа сбрасывает дрему - оживают муравейники. Не понимаю тех, кто сравнивает с ними здания - похожие только сами на себя. Эти чудовища с черными дырами пустых глазниц. Смотришь на них и кажется, что Иоанн Богослов оказался прав, а потом наружу высыпают люди и разбредаются по своим работам.
На узкой лесной дороге люди застряли на (как им казалось) внедорожнике. Незаметно оставляю их в стороне, и вот я снова на вершине. Ветра нет, тепло, парит. Где-то далеко лают собаки, одиноко кричит ворона. Внизу даже изредка слышны голоса и звуки то ли топора, то ли выстрелов. Металл крыш светится на солнце. Летит самолет, в тайге шумят деревья, отзываясь. Пение птиц доносится лишь изредка. Первые мухи. Звон в ушах. Голые деревья в низинах кажутся серым дымом, туманом. Склон усеян маленькими сосенками. Быть может, повезет, и они возмужают раньше, чем это святое место окончательно захватит человек. Люди вели войны - дерево росло. Гибли цивилизации - дерево росло. Туда нам и дорога. Мы, сидящие всю жизнь за столом в пустом пространстве пустых бумаг - видели ли мы всю эту невозможность и невообразимость? Всё здесь, а мы проходим мимо...