4. Они до тебя доберутся
Я не помню, когда началось наше плавание. Кажется, я находился здесь вечно, хотя такого быть не могло, потому что до этого что-то было — на прошлой неделе, месяц назад или даже в том году. Впрочем, я практически уверен, что мне все еще пятнадцать. Даже если я плавал на этой древней деревянной посудине много лет, мне все равно пятнадцать. Время здесь устроено иначе. Оно движется не вперед, а вбок, как краб.
Я не знаком с большинством членов экипажа. Или же я их просто не запоминаю, для меня все они на одно лицо. Здесь есть старики, они, кажется, родились в море. Они корабельные офицеры, если можно так выразиться. Это просоленные пираты вроде капитана, с черными вставными зубами. Они, как и капитан, — хэллоуинские пираты с замазанными черной краской зубами, стучащиеся в ворота ада с криками «Сласти или напасти!». Я бы посмеялся над ними, если бы не боялся в глубине души, что они выковыряют мне глаза своими пластмассовыми крючьями.
Есть тут и мне подобные — совсем еще дети, за свои грехи выгнанные из теплых жилищ (или из холодных домов, или вообще с улицы) по тайному сговору родителей, чье недремлющее око видит все не хуже Большого Брата.
Мои товарищи, мальчики и девочки, занимаются своими делами и обращаются ко мне разве что с фразами вроде: «Посторонись!» или: «Руки прочь от моих вещей!». Как будто хоть у одного из нас есть что-то, что стоило бы красть. Иногда я пытаюсь в чем-нибудь им помочь, но они отворачиваются или отталкивают меня, оскорбленные уже тем, что я предложил помощь.
Мне все время мерещится, что на корабле плывет и моя младшая сестра, хотя я знаю, что ее тут нет. Раве я не должен сейчас помочь ей с математикой? В мыслях я вижу, что она ждет меня целую вечность, но я не знаю, где она. Я понимаю, что сегодня до нее не дойду. Как я могу так с ней поступать?
За всеми, кто плывет с нами, пристально наблюдает капитан, чье лицо отчасти знакомо, отчасти нет. Кажется, он знает обо мне все, хотя я о нем — ничего.
— Мое дело — запустить пальцы в самое сердце ваших дел, — сказал он однажды.
У капитана повязка на глазу и попугай. У попугая — тоже повязка на глазу и жетон сотрудника спецслужбы на шее.
— Я не должен тут находиться! — взываю я к капитану, гадая, не говорил ли этого раньше. — У меня контрольные на носу, рефераты не сданы и грязная одежда на полу валяется. А еще меня ждут друзья, много друзей.
Челюсть капитана не двигается — он не отвечает, но попугай произносит:
— Здесь у тебя тоже будет много-много друзей.
Какой-то парень шепчет мне на ухо:
— Ничего не рассказывай попугаю! А то они до тебя доберутся.
5. Я — компас
То, что я чувствую, нельзя выразить словами — или эти слова будут принадлежать языку, которого никто не поймет. Мое подсознание разговаривает на своем собственном наречье. Радость оборачивается злобой, та перетекает в страх, становящийся ироничным удивлением. Ощущение, как будто ты выпрыгиваешь из самолета, широко раскинув руки, без тени сомнения в том, что умеешь летать, потом понимаешь, что все-таки не умеешь, и летишь не только без парашюта, но еще и совершенно голым, а внизу собралась огромная толпа с биноклями, и все смеются, пока ты пулей летишь навстречу своей постыдной судьбе.
Штурман советует мне не волноваться. Он указывает на блокнот из пергаментной бумаги, где я часто рисую, чтобы убить время:
— Выплесни свои чувства в узор и краски, — говорит он. — Узор-позор-пугач-богач, настоящее твое богатство в твои рисунках — они хватают меня, кричат мне, заставляют меня смотреть. Мои карты указывают путь, но твое видение дает направление. Ты компас, Кейден Босх. Ты компас!
— Если я компас, то толку от меня мало, — замечаю я. — Я даже не знаю, где север.
— Еще как знаешь! — отвечает штурман. — Только в этих водах север постоянно гоняется за собственным хвостом.
Мне вспоминается один мой приятель, считавший, что север там, куда он встанет лицом. Пожалуй, в этом что-то было.
Штурман делит со мной каюту с тех пор, как мой прежний сосед, которого я уже с трудом помню, исчез в неизвестном направлении. Здесь мало места даже для одного, однако нас двое.
— Ты достойнейший из здешних недостойных обитателей, — говорит он мне. — Твое сердце еще не пропиталось морским холодом. А еще — у тебя есть дар. Дар-пар-парус-зависть, при виде твоего таланта весь корабль позеленеет от зависти, попомни мои слова!
Этот парень в плавании далеко не впервые. А еще он дальнозоркий. То есть, если он смотрит на кого-нибудь, то видит не его, а что-то позади, в бесконечно далеком другом измерении. Как правило он вообще не смотрит на людей, слишком занят своими навигационными картами. По крайней мере, так он их называет. Это нагромождения цифр, слов, стрелок и линий, соединяющих точки-звезды в незнакомые мне созвездия.