Бездна, фантасмогория
"Ай да вспомним, братцы,
ай да двадцать первый год..."
Шёл трамвай девятый номер - на площадке кто-то помер
тянут тянут мертвеца - лаца дрица цацаца.
У него синюшний вид: видно, помер инвалид.
у него кадык да пятки видно жизнь плясал вприсядку.
Здесь присядка, там кадриль, вот и помер как бобыль.
выпил штоф денатурату и на небо отбыл к свату.
Сват в ГУЛАГ его кадрил, но мертвец докучлив был -
лестницу на небо хвать: - сват, на зону мне насрать!
Нет на зоне керосина - поищи себе грузина,
сахарин и тот размяк - поищи себе дворняг...
За расстрел воров в законе вся Россия будет в зоне...
красноперых на перо, а мужичью кость в дерьмо!
Лучше в небо чем на зону - там на зоне нет озону -
будь ты проклят, лютый сват сам бы шел скорее в ад...
ГУЛАГ 1932 г.
Эту или почти эту песенку в моей жизни пел дед Наум с далекого 1958-го года вплоть до 1975-го - до самого отъезда на ПМЖ в США, в благословенный город Чикаго... Теперь из Чикаго прибыли в Киев его потомки, которые ни этой песни, ни судьбы Наума не знают...
У Менделя даже во сне отчего-то зачесалась шея. Вспомнилось всегдашнее мразное:
- Ти комуняка? Повисыты!
- За що?
-За шию!
- Завищо?
- За гілляку!
И уже ничуть не галицийское, а одесское: Тонет в акватории Одесского порта от вражеской торпеды украинский ботик. Капитан вызывает к себе боцмана и приказывает:
- Боцман, смеши команду!
Боцман выстраивает экипаж на палубе и сурьезно говорит так, чтобы все слышали:
- Хлопцы, прощальная гастроль – я сейчас членом трухну о палубу, и ботик расколется к чертовой бабушке. Так что всем одеть спасательные жилеты!
Сказано – сделано. Ботик идет ко дну. К боцману подплывает капитан и укоризненно говорит:
- Ну, и шуточки у тебя, боцман! Торпеда мимо прошла…
Отож… У бездны не пронесет. На краю бездны никаких особых плавспасательных средств никому в общем-то не предлагают. Но и здесь, как оказалось, существует некий свой особый, казалось бы, выход. Помните о наблюдателях, типа ОБСЕ, о которых я упомянул вскользь в самом начале этого повествования. Я ещё тогда сказал, что жиденько как-то с этими наблюдателями. Но это в начале исхода, а вот ближе к эпицентру уже просто выманивают из общего строя?
- Кому на гробки помянуть сродственников?
- Кому в Город своей мечты, прошлых иллюзий, первых поллюций, последних надежд? – И так далее, и тому подобное. Многие ведутся, а я продолжаю свой путь в общем обезволенном строю экскурсантов. И вдруг, словно ударило током:
- Кому в Город Наума? Кому в Город Наума?! – вот это уже точно за мной.
- Я - говорю решительно и ступаю на три шага вперед. Со мной подвязывается и Мендель.
- Всё равно от этой прогулки к Бездне надо валить. Там последняя гастроль Ляшко, но за ним боцманов и лоцманов, а их репертуарчик известен… А знаете почему? Да потому, что когда вся Одесса училась плавать, Ляшко лясы точил, а прочие подвязалы да подгребалы, цетеле и цедрейты рты развевали, мол, гуси, гуси – га, га, га! Жрать хотите… Ишо как. Ну, точь-точь по-одесски.
Это когда одна курортная пейзанка ушла на кустотерапию, а затем произнесла только одно слово из трех букв, и сделала три ошибки.
- Это какое же такое слово?
- Ишо… так вот в «ишо» я не подряжался. Чешем за наблюдателем. Кажется, вот тот 66-той газик в бело-серой раскраске – наш. Так что погнали лебедей!..
Во снах иногда наступает неожиданное беззвучие. То есть понимаешь, что и мотор в дырчик взревел, и 66-тым зелёным на цвет бензином повеяло, и радуешься, что, слава Богу, уже то, что не 56-тым красным касторочным… Ведь мало кто эти целинные марки помнит. А без этих марок не было б целины… Хоть бери в распев:
Едем мы друзья в дальние края,
станем новоселами – и ты, и я…
И точно въезжаем безо всякого шлагбаума на киевскую Воскресенку образца 1964 года. Лепоты в том мало, но на всю окрестную апрельскую зелень проливается словно золотой яркий солнечный свет.
Мы идем с дедкой Наумом по рассекающему центральное воскресенское шоссе пополам опрятному тополиному скверу. Сейчас он срублен в пору недомерка Омельченко, того еще недомэра киевского. А тогда со своего алюминиевого портсигара дедка достает последнюю папироску «Беломорканал», сдувает с нее одному только ему видимые табачные крошки, прикусывает мундштук, поджигает набитую табаком гильзу, делает короткую сухую затяжку и говорит с неким отстраненным пафосом:
- Я, Витька, эту дрянь курю с 12 лет. Закурил в 22-ом году, когда старшего брата Севку большевички в Голосеевском лесу за ноги подвесили. Он служил следаком в особом отделе, кого-то сдал, к кому-то не притерся, главное нас сиротами оставил – меня и Леву, а отец со старшим Моисеем ещё во время еврейского погрома сбежали в Америку. После того, как местные хазерюки прирезали двух старших сестер. Обе были красавицы светловолосые. Обеих изнасиловали, обеим перерезали горло и обеим вырезали животы. Соседи… Украинцы… Прямо на риге, на сеновале… Молча, с похотью и отчаянным злом. У нас в ту пору на пять еврейских дворов была одна молотилка. Отобрать отобрали, да у них дело не заладилось. Обломалась она… Вот и пришли нелюди гнев на сестрах выместить. Выместили… Ни матери, ни сестер, а отец в канторы в Нью-Йорк за мечтою подался…