— Ну что? — безразлично поинтересовался Анхиз. — Брать будем или как? Он там пока торчит, не ушел еще… Ох, загубишь ты мне ребят, Даймон, как пить дать…
— Нет, — в раздумье замедлил шаг Пустотник, и голос его был сух и колюч, без малейших признаков исчезнувшего веселья. — Погодим пока. Не уверен я, понимаешь! Не до конца… Вот явится он на Игры, там и проверю. Да и людей твоих жалко. Если это тот, которого ищу — положит он людей твоих, даже вместе с тобой положит… А мне его держать — время не пришло. Но придет. Скоро придет. Вот тогда и ответим на многие вопросы.
— Не явится он на Игры, — бросил центурион, проглатывая обиду. — Не похож на тронутого.
— Ты так думаешь? — загадочно усмехнулся Пустотник Даймон.
— На девку приманить мыслишь?
— Грубый ты все-таки человек, центурион. Или прикидываешься… Девку… Ты полагаешь, мне эта Леда нужна очень — хоть и нельзя, чтоб люди думали так же, как она! Ну, не Реализовала бы она Право на открытии, так другая какая жрица, из младших, за честь бы почла, конкурс бы устраивать пришлось!… А народу без разницы — та или не та!… Нянька ее мне поперек горла… Не туда она крошку свою везти задумала. Не надо, чтоб в Мелхском оазисе лишние люди появлялись, не любит Зал посторонних… А то приедет Марцелл, бес шальной, с женщинами в Мелх, а мне голову ломать — то ли случайно, то ли Зал его притянул, то ли еще что…
Много Пустотников встречал центурион Анхиз за годы своей нелегкой Паучьей карьеры, привык к ним, сжился, можно сказать — но ни один из них не разговаривал с Анхизом так доверительно; и Анхиз почувствовал острое желание поверить, поверить и помочь этому человеку… да, человеку.
Старею, подумал центурион. Пора уходить. Совсем.
— Боюсь я, — продолжал меж тем Пустотник. — Боюсь, что не то его тянет. Вот проверю — тогда сам повезу. А с Ледой… Ни любви, ни интереса тут нет, а на порядочность может и клюнуть. Так что пусть посидит пока девочка с кормилицей своей заодно, а мы уж расстараемся. Побегай, мальчик мой, побегай, Марцеллушка, пошустри — придешь на Игры, никуда не денешься… Большую карту разыгрывать буду. Такую большую, что могу и не разыграть. А там и поговорим…
Пустотник внезапно остановился и внимательно посмотрел на примолкшего Анхиза.
— Скажи, Паук, — строго и серьезно спросил Даймон, — скажи, но правду… Ты давно знаешь нас. То есть меня-то как раз недавно, но каждый новый окружной Пустотник сначала идет знакомиться к центуриону Пауков, а уж потом сообщает пяти Порченым. Свои у нас отношения… Вот скажу сейчас тебе: Анхиз, Совет встал над жизнью и забыл о Кодексе Веры, пошли менять власть, Анхиз… Пойдешь или нет?
— Не пойду, — честно ответил центурион, морща лоб. — Извини, Даймон. Не поверю в таком деле ничьему чужому слову, и твоему не поверю. Но одно добавлю: приди ко мне Совет и скажи — Анхиз, Пустотники перешли черту положенного, нарушено равновесие, Анхиз…
— Ну? — тихо и требовательно шепнул Пустотник.
— Тоже не пойду.
— Спасибо, центурион. Это и хотел услышать от тебя. Значит, не зря мы вкладывали в этот мир все, что могли!…
— Что вкладывали, Даймон? Душу? Как меч в ножны? Как деньги в дело? И было ли что вкладывать…
Пустотник не ответил.
XVIII. 3. …И как Творитель создал людей для одному ему ведомых целей, а также чтоб проявить себя в созидаемом — так и человек способен, в свою очередь, создавать вещи для целей человеческих и проявления себя через созданное.
XVIII. 4. Смертна плоть человеческая и конечна во времени; ветшают кости, тускнеют глаза, седеют и выпадают волосы, разрушаются зубы, и так до полного исхода, превращения в прах — ибо таков закон, положенный Человеку Творителем, благословен Он; ибо вначале была Порча — основа и суть существования бренного.
XVIII. 5. Посему не должен смертный в путях созидания преступать закон Порчи; посему ржавеет металл, гниет и горит дерево, трескается и выветривается камень, протирается ткань — и всякой вещи положен свой предел, свой срок существования.
XVIII. 6. Умирают люди, и умирают вещи, и здесь лежит главный путь существования, общая основа круговорота бытия — но здесь же кроется и различие.
XVIII. 7. Вложена Творителем душа в плоть живущих, и разрушенное тело уподобим мы распахнувшейся темнице, сброшенным оковам, дабы вольный дух вошел в вечное блаженство освободившихся — разрушенная же вещь души не имеет, ибо создана человеком, который не есть Творитель, но есть лишь Со-Творитель.
XVIII. 8. Поправший же закон Порчи дождется страшного: в вещи, живущей неположенные сроки, в вещи, существующей без человека; в вещи, превзошедшей предел совершенства — зародится в ней отзвук души, но души неживой, чуждой и Творителю, и самому человеку. Горе дерзкому, чей путь приведет к созданию не-жизни — ибо что страшней слуги, сравнявшегося с господином, но с помыслами мертвыми и стремлениями неисповедимыми?!
XVIII. 9. И для напоминания ослушникам, для примера вечного живут меж людей бессмертные: проклятые, отлученные от закона Порчи, обреченные жить без надежды, заточенные в теле своем; не люди, не вещи, никто — бесы…
В «Огурце» не оказалось ни одного посетителя. Даже хозяин куда-то исчез из-за своей стойки, и лишь в углу тихо тренькал заезжий кифаред, невидяще пялясь перед собой. Перед ним стояла кружка вина и миска с полуостывшим рагу. Впрочем, отсутствие клиентуры не удивило меня — вечерняя разгульная публика предпочитала более шумные заведения, с девочками и крысиными боями… А хозяин «Огурца» делал вид, что все и так идет нормально. Вот оно и шло.
В голове занозой зудел недавний разговор с притворой-Пустотником. Это что же, братцы, получается — пожалел он меня, что ли?! Побегай, мол маленький, только не отбегай далеко от песочницы, а то мама позовет — не услышишь… Так не мама ты мне, паскуда склизкая, и не верю я в жалость твою дешевую!… Ты думаешь, куда я после беседы с тобой кинулся? К воротам Медным, к месту обозначенному — и ни одной заразы там не нашел! Ни погонщика, коему плачено было с лихвой, ни наров его горбатых, ни даже следов от копыт их… Лишь плевок под кустом валялся, зеленый комок жевательного наса, что Блюстители жевать любят. Так что знал ты все наперед, и не тобой ли была назначена та встреча первая, где впервые колыхнулось перед наивным бесом платье лар Леды — женщины, которая не хотела умирать?!
Злость кричала во мне, злость и обида, и когда откричались они, отвизжали, то понял я: чушь несу, злую сопливую чушь, и не о том сейчас речь. Ладно, Пустотник, договорились — не уйду далеко! Близко буду, совсем близко… Вот только где?…
— Сдается комната. Вниз по коридору, через погреб, отодвинуть третью справа бочку и потянуть за кольцо над плинтусом. Хорошая комната, недорогая… темновато там для привередливых постояльцев…
Рядом со мной стоял хозяин. Толстенький, лысенький, розовощекий и пухлый. Он вытирал руки об клеенчатый передник и рассеянно поглядывал на приоткрытую дверь таверны. Он был похож на младенца, и стоял на широко расставленных ногах, с детской неуклюжестью.
— Я монстр, — сказал я. — Я преступник и маньяк. Жу-уткий. И вообще… Вот.
Он улыбнулся.
— Монстр, который любит малосольные огурцы… — протянул хозяин. — А меня зовут Фрасимед. Фрасимед Малахольный. Философ. Очень приятно познакомиться.
— В чем же заключается твоя философия, Фрасимед с неблагозвучным прозвищем?
Хозяин облокотился о стол и на секунду задумался… а я на секунду прислушался. Не было в нем лжи, и интереса лишнего не было. Тихо было и спокойно.
— Когда-то я был молод и много учился. От моих учителей и из книг я узнал о том, что море — это море, а глоток пива — это глоток пива. Потом я стал сомневаться. Я стал задавать вопросы, стал мучиться неразрешимым, и понял, что море — далеко не всегда море, а глоток пива — отнюдь не обязательно глоток пива. Именно тогда я облысел и обрюзг. А теперь…
Он помолчал, прислушиваясь к бряцанью сонного слепого кифареда.