Скорее, скорее!
…Я выскакиваю из лифта, бегу через мокрый двор с прилипшими к асфальту последними осенними листьями. Калитка у ворот, быстрый внимательный взгляд дежурного милиционера в стеклянной будке (мне на него наплевать, я и головы не, поворачиваю в его сторону); через проезжую часть улицы я просто лечу, не чувствуя ног.
Гарик распахивает передо мной дверцу, и, как только я захлопываю ее, «Москвич» срывается с места.
— Успокойся, отдышись,— говорит художник-абстракционист.— Все в порядке. Встреча в полдевятого. Вначале договорились на одиннадцать. Потом — изменилось. Так что времени — в обрез. Ты меня разговорами не отвлекай.
Я сам неплохой автомобилист. Но Гарик Сапунов! Мы мчимся какими-то пустыми извилистыми улицами, где нет постов ГАИ, вообще нет милиционеров и мало светофоров; я смотрю на спидометр: 100, 110, 115… Визг тормозов, крутые, с заносом, повороты — ведь асфальт мокрый. Выныриваем на просторный проспект, и транспорта на нем полно, внедряемся, явно с нарушениями, но виртуозно, в средний ряд, скорость — 80, тоже нарушение, но мы не одиноки: невозможно по широкой многорядовой магистрали ехать со скоростью 60 километров в час. Гарик посматривает на часы. Четверть девятого.
— Успеем,— роняет он.
…Опять узкие улицы и переулки, крутые повороты.
Мы — уже медленно — едем вдоль кирпичной стены — не то это дом, не то высокий забор. Металлические двери, ворота, будки охранников возле них. Проезжаем почти вплотную к красному дому (или забору) — полоса пешеходного асфальта очень узкая.
Останавливаемся у одной из металлических дверей. Двадцать пять минут девятого.
— Выйду подышу,— говорю я.
— Сиди,— останавливает меня Гарик.— Видок у вас, сэр… Как говорится, не стоит дразнить гусей. И привлекать внимание.
В половине девятого открывается дверь. Из нее выходит военный чин, я смотрю на погоны: старший лейтенант. Молодой, лет тридцати, не больше. Но уже располнел, китель с трудом застегнут на круглом большом животе, того гляди, полетят пуговицы; сытое сонное лицо, но взгляд умных, с прищуром глаз внимательный и настороженный.
— Пошли,— тихо говорит Гарик.
Мы вылезаем из «Москвича», оказываемся возле старшего лейтенанта. В его лице что-то проснулось: он с удивлением и любопытством смотрит то на меня, то на букет роз в моей руке.
— Он? — Легкий кивок в мою сторону.
— Он,— говорит Гарик.
— Идемте.
— Я подожду в машине,— слышу я Гарика уже в дверях.
А дальше… Сейчас в памяти даже не картины достаточно долгого пути по коридорам и переходам — скорее одно удивление: мы со старшим лейтенантом идем, идем… Молча, он на полшага впереди. На каждом повороте — в металлических клетках охрана, вооруженная короткими автоматами, по три, четыре человека, перед нами с лязгом открываются двери из металлических прутьев, но — странное дело! — нас как бы не замечают, не видят, не смотрят в нашу сторону, ничего не говорят. Вроде бы мы не люди во плоти, а невидимые призрачные духи.
Еще поворот. Тупик, маленький зал. За двумя столами — охрана. За одним из них играют в домино… Оглушительный треск костяшек, но никаких реплик. И опять на нас никто не смотрит, головы не поворачиваются в нашу сторону. Две или, может быть, три двери в стенах. Мы подходим к одной из них. Старший лейтенант распахивает ее, пропуская меня вперед:
— Прошу.
Первое, что я вижу,— яркая голая электрическая лампа под белым металлическим колпаком в центре потолка. Слепящим конусом вниз падает свет.
И в этом конусе возникает Вика. Вначале я вижу только ее огромные, влажные глаза, потом копну рыжих волос, которые серебрятся в пронзительном, невыносимом свете.
— Арик!…
Она бросается мне на шею. Я сжимаю ее в объятиях, чувствуя каждой своей клеткой трепет ее горячего, нетерпеливого тела. Дыхание Вики учащается.
— В вашем распоряжении пятнадцать минут,— слышим мы голос старшего лейтенанта, и в нем полное безразличие к нашей судьбе.
— Мало! — громко говорит Вика и шепчет мне в ухо: — Дай, дай ему…
Я выпускаю из объятий свою единственную на этой земле женщину, поворачиваюсь к тюремщику… и встречаю равнодушный холодный взгляд.
Я достаю бумажник, вынимаю из него две сотенные купюры, протягиваю их старшему лейтенанту. Он неторопливо принимает их, небрежно засовывает в карман брюк.
— Полчаса,— говорит он и переводит взгляд на Вику. Я вижу: его глаза теплеют,— Хорошо… Сорок минут.
Старший лейтенант уходит. Захлопывается дверь, щелкает замок.
Я быстро смотрю на часы — без восемнадцати минут девять.
— Арик…
— Я с тобой, я с тобой…— шепчу я.
Мы опять бросаемся в объятия друг друга. Я лихорадочно, жадно, в каком-то неистовстве целую ее в губы — поцелуй долог, горек, томителен… Целую ее глаза, шею.
— Любимая, любимая, любимая…— шепчу я, задыхаясь.
— Подожди, Арик, сейчас…— Она разрывает мои руки, отступает от меня на шаг, второй. Боже! Как она прекрасна! — Сейчас…
— Давай выпьем! — говорю я.
И только теперь оглядываю комнату, где мы оказались. В ней нет окон. В одном углу голый стол, несколько канцелярских стульев возле него, в другом, противоположном углу — некое подобие тахты, скорее это широкий топчан, тоже голый, обшитый коричневой клеенкой или искусственной кожей. И у третьей стены последовательно — белая раковина умывальника, писсуар, унитаз, биде…
— Что это? — невольно вырывается у меня.
— Это, милый, комната свиданий,— спокойно говорит Вика и берет меня за руку, тянет к топчану,— Не будем терять времени.
Возле топчана она начинает быстро, торопливо раздеваться, на голый каменный пол сброшены туфли, падает черная узкая юбка, шерстяная кофта, она судорожно расстегивает пуговицы белой блузки из какой-то тонкой, полупрозрачной материи.
— Ну? Что же ты? Сними хотя бы костюм,— И вдруг Вика начинает смеяться,— А в рубашке можешь остаться… И бабочку оставить…— Она просто давится хохотом, в котором я слышу ноты знакомой истерики.— Потом мы будем вспоминать…
Я снимаю костюм и тоже бросаю его на пол.
— Теперь трусики…— шепчет Вика.
— Может быть, мы все-таки сначала выпьем?
— Нет, Арик…— Вика стоит передо мной обнаженная, помогает мне снять рубашку и эту идиотскую бабочку, смотрит в глаза, зрачки в них расширены и в них что-то пульсирует. Наверно, как у тигрицы или пантеры во время охоты перед прыжком на жертву.— Нет, мой единственный… Дитя надо зачинать абсолютно трезвыми…
— Что?…
— …А выпьем мы потом. Все! Вчера я избавилась от спирали…
— Здесь? — перебиваю я.
— А где же еще? — Вика смеется, ее горячие руки обвиваются вокруг моей шеи, она всем телом прижимается ко мне,— Здесь замечательные врачи, если надо, появится новейшее медицинское оборудование, хоть пластическую операцию делай. Были бы только бабки. Лучше в вашей зеленой валюте. Арик! Да что же мы тянем? Время работает против нас. Ну же!
Я озираюсь по сторонам: где выключатель?
— Не суетись, здесь свет не гасят. В темноте им не интересно, ничего не видно.
Я судорожно оглядываюсь на дверь — в ней глазок…
— Да, да! — Вика опять смеется, теперь открыто и весело,— Не обращай внимания. Пусть… Пусть позавидуют.
На топчан я бросаю свой пиджак и кофту Вики. Может быть, из рубашки получится одеяло?…
Мы падаем на топчан.
— Это наша первая настоящая брачная ночь,— шепчет мне на ухо Вика.— Вернее, брачное утро. Войди, войди в меня, любимый…
Последнее, что я вижу,— это цепочка черных тараканов, которые деловито ползут по трещине в стене.
— И на них не обращай внимания…— задыхаясь, шепчет Вика,— У них своя жизнь, у нас — своя.
Убогий топчан обращается в наш «ноев ковчег», стены отодвигаются, рассыпаются прахом — синь, вспышки молний, кажется, извергается вулкан, огненная лава катится на нас, и я готов сгореть в ней, но только вместе с Викой, только вместе с Викой…
— Еще, Арик, еще… Моя любовь, мое солнце, мое счастье… Еще!…
…Мы, изнеможенные, выплываем из облаков, лежим рядом, замерев, «ноев ковчег» прекращает свое сладостное, божественное движение — вверх-вниз… Вверх-вниз…