Тишина. Мы одни в прекрасном огромном мире. Только стук наших сердец.
Черные тараканы продолжают свое неустанное движение по трещине. Какие же вы деловые ребята!
— Арик, сколько времени?
Я смотрю на часы:
— Пять минут десятого. У нас еще семнадцать минут.
— Быстро! Приведем себя в порядок, накрывается стол! У нас свадебный пир!
Вика, обнаженная и прекрасная, мчится к биде, показав двери язык, и лицо ее пылает счастьем и восторгом.
— Фу-ты, вода холодная. Ничего! — Она хохочет,— Освежает, лучше не надо!
…Через несколько минут мы одеты, Вика поправляет мне галстук-бабочку — ведь зеркала в «комнате свиданий» нет.
— Ты у меня просто английский лорд!
Вика делает бутерброды, чистит бананы, наши роскошные закуски разложены среди бутонов роз. Вика разламывает пополам рубиновый гранат. Я вожусь с бутылкой шампанского. Наконец с треском вылетает пробка, я разливаю пенящееся вино в бумажные стаканчики.
— У меня тост,— шепчет Вика,— За нас… За нас троих! Нас теперь трое.
Мы чокаемся и пьем.
— Я хочу сына! — говорю я громко, тут же понимая, насколько я не оригинален.
— А я…— Вика старается скорее прожевать кусок бутерброда с бужениной,— А я… Мне все равно. Я уже люблю его… Девочка, мальчик… Какая разница? Дитя. Наше с тобой дитя. И, одновременно, дитя человеческое. Оно будет жить в двадцать первом веке. В нем… вот увидишь, увидишь… Россия будет другой, свободной. Все, что мы делали,— не напрасно. Все отзовется. А сейчас… Наливай скорее! Выпьем за то, чтобы оно, наше дитя, родилось и чтобы было умнее, добрее, свободнее, лучше нас с тобой…— По щекам Вики ползут слезы,— Не обращай внимания, Арик… Это я от счастья…
Мы чокаемся и пьем, смотрим друг на друга и не можем оторваться — наши взгляды пересеклись и сплелись воедино.
— Еще, Арик, это наша настоящая свадьба.
— Нет! — протестую я,— Наша свадьба впереди,— Я перехожу на шепот,— Скорая свадьба. Я вытащу тебя отсюда. Мы обвенчаемся в церкви…
— В какой? — смеется Вика.— Я — христианка, ты католик.
— Разберемся,— говорю я.
Гремит замок, с лязгом открывается дверь, в ее проеме — старший лейтенант.
— Извините…— Он изменился: черты лица смягчены, в глазах смущение и теплота.— Осталось пять минут.
— Спасибо, лейтенант,— говорит Вика.— Мы сейчас.
Он осторожно прикрывает за собой дверь.
Мы опять в объятиях друг друга. И говорим, говорим…
— Ты когда?…
— Завтра. Два месяца в Нью-Йорке, а потом… Польша. Я буду рядом…
— Да, да… У нас там есть друзья. Ребята наладят с тобой связь. Ой! Всю жратву и мартини… Сейчас с девками мы устроим второй пир.— Она все со стола собирает в пакет. Я собираю розы.— Они знают о тебе.
— Вика…— Я поворачиваюсь спиной к двери, достаю из внутреннего кармана пиджака плотный конверт.— Здесь три тысячи. Половина купюрами по пятьдесят, половина по десять, чтобы было легче…
— Поняла, поняла,— перебивает Вика.— Спасибо. Не волнуйся. Я употреблю их по назначению.— Возникает пауза.— Арик… Если успеешь, заскочи сегодня или завтра к маме… Приободри, утешь.
— Я уже был у Марии Филипповны.
— Ты самый прекрасный мужчина в мире. Самый замечательный…
Открывается дверь.
— Пора! — говорит старший лейтенант.
Мы с Викой оказываемся в маленьком зале. Два стола, охранники, их человек шесть или семь. Тишина. Полная тишина… Все смотрят на нас. В руках Вики букет роз и яркий пакет с изображением статуи Свободы.
— Вы со мной,— нарушает молчание старший лейтенант и с явной симпатией смотрит на меня.— А гражданку Садовскую проводят…
Два охранника медленно идут к Вике.
Розы падают на пол, пакет опускается к ее ногам. Она бросается мне на шею.
— Я люблю тебя! Я люблю тебя… Я люблю тебя…— Это даже не крик, а стон.
Ее отрывают от меня, не грубо, но с силой.
…Не помню, как со старшим лейтенантом мы проделываем обратный путь.
Я обнаруживаю себя в «Москвиче», во мне все мелко дрожит. Гарик кладет мне сильную надежную руку на плечо.
— Держись, Арик. Поехали!
…Три минуты шестого. Опять эта советско-русская расхлябанность, неточность.
Но звонит телефон.
— Я слушаю.
— Такси у подъезда, сэр! — Консьерж Дима. Сегодня его смена.— Мне к вам подняться? Помогу спустить вещи.
— Буду благодарен, Дмитрий.
— Поднимаюсь.
Я испытываю приступ благодарности к нашему консьержу Диме. В принципе он неплохой парень: доброжелательный, прямой, ощущаются в нем сила и простота. А его работа… Что же, раз есть такая работа — а она есть в любой стране,— кто-то ее будет всегда выполнять.
Звонок в дверь. Появляется Дима: спортивен, олицетворение русской силы, открытый взгляд, приветливая улыбка.
— Добрый вечер, сэр! Где вещи?
В углу — два баула и два больших чемодана на колесиках.
«Явный перебор,— думаю я.— За лишний вес придется доплачивать. Ладно, ерунда!»
— Вот,— показываю я на свой багаж.
— Я возьму чемоданы,— говорит Дима.— Они, похоже, потяжелее.
— Подождите, Дмитрий. В холодильнике осталось немного джина. Сейчас.
На кухне я разливаю остатки английского джина по стаканам, разбавляю его тоником, тоже остатками, возвращаюсь с выпивкой в комнату.
— Как у вас говорят,— я протягиваю Диме стакан,— на посошок.
Мы чокаемся и молча выпиваем.
«Вика! — мысленно говорю я.— Мы будем вместе. Скоро… Все трое — мы будем вместе…»
Мы оба молчим.
Вдруг Дима хлопает меня по плечу:
— Вы отличный парень, Артур! — Он смотрит мне в глаза.— Все у вас будет хорошо.
Я не знаю, что ему ответить. Я не хочу покидать Россию.
— Пора! — говорю я.
— Пора! — как эхо, откликается консьерж Дима.
Газета «Правда», 13 ноября 1982 года
Вчера состоялся внеочередной Пленум Центрального Комитета КПСС.
Пленум единогласно избрал Генеральным секретарем ЦК КПСС Андропова Юрия Владимировича.
15 ноября 1982 года
…В одиннадцать часов утра в Колонном зале Дома союзов у гроба Леонида Ильича Брежнева, утопающего в цветах, в последний почетный караул встали ближайшие соратники: Андропов, Горбачев, Гришин, Громыко, Кунаев, Романов, Устинов, Черненко, Щербицкий. (Дальше следуют правительственные особы второго ряда, еще двенадцать человек, и все они завтра будут перечислены в официальном отчете о траурном мероприятии, который опубликуют все газеты Советского Союза.)
Затемненный зал опустел, тихо звучала похоронно-торжественная музыка, лившаяся из невидимого источника. Возле постамента, на котором помещался гроб с покойным — лицо Леонида Ильича, чуть-чуть подрумяненное и припудренное, было спокойное, умиротворенное, что-то величественное и неземное появилось в нем. У его изголовья сидели родные и близкие, все в черном. Стоя в последнем почетном карауле, Юрий Владимирович Андропов иногда поглядывал туда, узнавая только Викторию Петровну с распухшим от слез лицом и Галину Леонидовну.
«Надо подойти, что-то сказать. И пусть ЭТО покажут на экранах телевизоров».
Начинала болеть голова, пересохло во рту, ощущалась слабость. Хотелось сесть.
Согласно протоколу, вот сейчас они уйдут, и с покойным останутся только близкие.
«Вот тогда…»
— Все, товарищи.
Соратники стали исчезать за стягами с траурной каймой, а он, помедлив, подошел к ним, самым близким. Положил руку на плечо Виктории Петровны (она осталась безучастной к этому прикосновению, похоже, даже не восприняла его), наклонился, тронул холодную руку Галины Леонидовны.
— Примите мои соболезнования,— искренне сказал он.— От всего сердца. Я с вами. Мы вас не оставим, поможем…
И Андропов осекся — он встретил прямой взгляд Галины Леонидовны, и в этом взгляде ничего не было, кроме ненависти и презрения.
Однако Юрий Владимирович выдержал этот взгляд спокойно, с достоинством и даже слабо улыбнулся.