— Вы, Юрий Владимирович, согласны с предложением товарища Устинова? — спросил Черненко, и в комнате замерла такая тишина, что было слышно, как бьется с жужжанием о стекло окна муха, ожившая под лучами весеннего солнца.
— Вынужден согласиться, Константин Устинович.
— Что же, товарищи, проголосуем по обоим вопросам.
Проголосовали дружно и покорно. Ни воздержавшихся, ни тех, кто «против», не было.
…Юрий Владимирович Андропов поднялся на четвертый этаж, в «свой» кабинет. С двери уже была снята табличка «Михаил Андреевич Суслов», однако новая еще не появилась.
В просторной приемной при его появлении из-за стола с телефонами быстро поднялся секретарь:
— Здравствуйте, Юрий Владимирович!
— Здравствуйте.
— Какие будут распоряжения?
— В архиве несколько ящиков моих документов. Остались от десяти лет работы здесь, в ЦеКа. Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мне их подняли. Хочу кое-что вспомнить.
— Сейчас же займусь этим, Юрий Владимирович.
— Спасибо.
Андропов взялся за ручку тяжелой двери; она открылась легко, бесшумно. И он очутился в кабинете Суслова, хозяином которого теперь стал…
Кабинет был сумрачен, тих, аскетически гол; на окнах задернуты шторы. Дубовый письменный стол гигантских размеров сейчас был пустынен, как футбольное поле без игроков. Над ним портрет Ленина с хитроватым прищуром глаз.
«Будь воля Михаила Андреевича,— подумал Андропов,— на месте Владимира Ильича висел бы портрет Генералиссимуса во весь рост в парадном белом кителе».
По правую руку на столе щит селекторной связи и батарея телефонов.
Перпендикулярно к нему длинный стол для заседаний под темно-бордовой скатертью, по его бокам крепкие стулья, один к одному, как солдаты в строю. У противоположной стены — шкафы с ящичками, в которых размещена знаменитая картотека Главного Идеолога страны — цитаты из произведений классиков марксизма-ленинизма на все случаи жизни (и классовой борьбы, надо добавить).
Андропов нажал кнопку вызова на боковой стороне письменного стола — надо привыкать к забытым порядкам цековских кабинетов.
Бесшумно открылась дверь, появился секретарь из приемной. Это был человек лет сорока пяти, может быть, пятидесяти, с бесцветным незапоминающимся лицом, на котором сейчас застыла печать обреченности («Знает, что я с ним скоро расстанусь»,— подумал Андропов); чем-то неуловимым этот партийный клерк был похож на своего бывшего хозяина.
«Интересно, сколько лет он проработал с Михаилом Андреевичем?»
— Слушаю вас, Юрий Владимирович.
— К завтрашнему дню освободите, пожалуйста, кабинет от картотеки товарища Суслова.
Возникла короткая пауза, наполненная электрическими разрядами недоумения.
— Будет сделано, Юрий Владимирович.
Секретарь вышел из кабинета.
Андропов, дергая за шнурки, раскрыл шторы на окнах — в них хлынул яркий весенний день, и некая безликая тень, еле ощутимо шелестя крылами, ринулась а дальний темный угол и замерла там, затаившись.
«Да,— размышлял Юрий Владимирович, вернувшись к письменному столу и сев в кресло,— надо здесь формировать свою команду. Фу-ты!… Какое неудобное кресло: голову откинуть нельзя, ноги не вытянешь, сиди столбом, и твердое чрезмерно. Геморрой у него был, что ли? Кое-кого возьму из Комитета. Но и новых необходимо привлекать, молодых. А каких ребят я собрал вокруг себя за те десять лет! Арбатов, Бурлацкий, Шахназаров, Бовин. Энергичные, «новые», дети XX съезда. Нет, во многом я не принимал их, не вступая в открытую полемику, только слушал, я руководствовался пониманием — надо идти вперед! Они и были людьми будущего, я так воспринимал их и в главном не ошибся… А теперь? Они другие. Прошло двадцать лет… И я другой. Должны у меня появиться сегодняшние «молодые» мозги. Будем искать.
Двадцать лет… В 1957 году в ЦК открылся новый отдел — по связям с коммунистическими партиями социалистического лагеря. Меня отозвали из Будапешта, сразу после того, как была подавлена венгерская контрреволюция. И — на заведование этим отделом. Сказали: награда за деятельность послом в Венгрии во время тех событий. И просидел я здесь, в своем кабинете на третьем этаже, до 1967 года. А ведь считалось, что я работаю под прямым руководством Михаила Андреевича Суслова… Да так и было на самом деле! Главное другое… Было мнение… Надо же! Идиотская в принципе формулировка: «Есть мнение… Было мнение…» Чье? Обезличенное. Конкретных авторов мнения не найти. И вот было тогда мнение, что я лучший ученик «серого кардинала», мы — чуть ли не друзья. Никогда мы не были друзьями! Никогда… Наоборот. Между нами почти сразу возник конфликт. Или, точнее, взаимное неприятие. Мы разные. Он смотрел назад, он был и навсегда остался выкормышем Сталина, а новым веяниям только подчинялся, вынужден был подчиняться. Я смотрел вперед, хотя со временем многое понял в титанической, хотя и кровавой деятельности Иосифа Виссарионовича. Но без крови история, великая история, не творится… Стоп, стоп! Что-то меня заносит. Михаил Андреевич не терпел неподчинения и никогда не забывал обиды, даже самые ничтожные. И ничего не прощал, держа все в своей уникальной памяти. В этом смысле он был очень схож со Сталиным…
Да, да! Он не простил мне первое неподчинение».
…И все это произошло в ту пору, когда Андропов работал в Министерстве иностранных дел, возглавлял Четвертый европейский отдел, который занимался отношениями Советского Союза с Польшей и Чехословакией. После смерти Сталина по инициативе Михаила Андреевича Суслова в Вильнюс (там сразу после войны он возглавлял Бюро ЦК по Литве) была направлена партийная комиссия под руководством старейшего работника аппарата Центрального Комитета Черноуцана и молодого работника Министерства иностранных дел Андропова для ревизии деятельности партийного руководства Прибалтийской республики, прежде всего первого секретаря ЦК Компартии Литвы Снечкуса — его Главный Идеолог страны подозревал в сепаратистских, националистических тенденциях и в яром антисталинизме, которым в кабинетах и коридорах в сумрачном сером здании на Старой площади — хотя Генералиссимус и отдал душу дьяволу — еще не пахло: до XX съезда КПСС оставалось три года.
Руководители комиссии в Центральном Комитете получили лично от Суслова инструкции и рекомендации: необходимо собрать соответствующие поставленной задаче материалы на Снечкуса и подготовить компромат для снятия его с работы. Однако, всесторонне изучив деятельность республиканской партийной организации, комиссия ничего предосудительного в ней не обнаружила, а товарищ Снечкус в представленном ЦК докладе характеризовался как дельный, компетентный руководитель, «беззаветно преданный нашим идеалам». Разнос руководителей комиссии состоялся в кабинете Маленкова, который, безусловно, действовал по указке Суслова (да и по своей воле: в ту пору Суслов и Георгий Максимилианович были едины в понимании задач, стоящих перед партией в сфере национальных и идеологических вопросов).
— Вас зачем туда посылали? — топал ногами товарищ Маленков.
Андропов молчал.
— Нас посылали для того,— невозмутимо говорил Черноуцан,— чтобы мы объективно разобрались в работе партийной организации республики. Что мы и сделали.
— Не занимайтесь демагогией! — кричал Георгий Максимилианович, и его круглые крепкие щеки наливались пунцовым румянцем,— Вы получали инструкции от Михаила Андреевича? Получали или нет?
На этот раз промолчал и Черноуцан.
«…Вот с тех пор «серый кардинал» затаил ко мне неприязнь,— думал Андропов, сидя в неудобном сусловском кресле.— И когда меня направили в Венгрию всего лишь советником посла, что являлось явным понижением,— этому перемещению способствовали они оба, Маленков и Суслов. А когда через год меня в Москве утверждали на должность Чрезвычайного и Полномочного Посла СССР в Венгерской Народной Республике, только он, Михаил Андреевич, был против. Какой уж тут верный ученик!…»
В дверь постучали, в кабинете появился секретарь приемной.