— Можно вносить, Юрий Владимирович? Всего девять ящиков.
— Вносите.
Двое молодых служащих в синих халатах вошли в кабинет, неся три, поставленных друг на друга, больших ящика, аккуратно перевязанных бечевкой, запечатанной на пересечении сургучными печатями.
— Добрый день, Юрий Владимирович,— сказал один из них. — Куда поставить?
— Пока вон у дальнего окна.— Андропов повернулся к секретарю.— Полки картотеки Михаила Андреевича освободите только от карточек. В шкафах я и размещу те документы из своего архива, которые мне могут понадобиться для работы.
— Хорошо, Юрий Владимирович.
Скоро все девять ящиков возвышались стеной у дальнего окна. Андропов остался один в своем новом кабинете.
«Сначала посмотрю папки с материалами шестидесятых годов,— думал он, испытывая непонятную гнетущую тревогу.— Надо еще раз перелистать материалы о них… О тех, кто работал здесь со мной в те годы. Может быть, и сейчас я кого-то из той команды приглашу к себе».
Юрий Владимирович, глядя на ящики, однако, не спешил подняться из кресла, хотя спина и затекла с непривычки.
«А еще больше он не мог мне простить того обстоятельства, что я стал невольным свидетелем его унижения. И, наверное, всем не мог простить, кто это видел».
Когда это было? Наверное, в пятьдесят седьмом или в пятьдесят восьмом году.
Андропов после Венгрии работал в Центральном Комитете. В конференц-зале проводилось какое-то расширенное заседание, на котором председательствовал Никита Сергеевич Хрущев. Обсуждался один вопрос: работа средств массовой информации в связи с разоблачением культа личности Сталина — кампания только набирала обороты, была в самом пике. Тем не менее Первый секретарь Компартии страны был недоволен темпами и качеством начавшейся работы.
— Повсюду,— бушевал на трибуне Никита Сергеевич Хрущев,— и здесь, в Москве, и на местах дело тормозят скрытые и открытые сталинисты. Очень им хочется поднять из гроба «вождя всех времен и народов» и снова сотворить из него кумира для нашей страны,— И тут глава партии и правительства вдруг резко повернулся к Суслову, окаменело сидевшему в президиуме возле трибуны и опустившему голову вниз,— Вот, пожалуйста! — Хрущев показал рукой на Главного Идеолога. Зал замер.— За рубежом трубят со всех сторон и в газетах и по телевидению… Сидит у меня за спиной старый сталинист и догматик Суслов… Чего сидит? А ждет такого момента, чтобы сковырнуть меня. За своего любимого Сталина обиделся. Как вы считаете, Михаил Андреевич, правильно говорят западные журналисты?
Полная тяжелая тишина сковала конференц-зал. Все смотрели на Суслова. Смотрел на него и Юрий Владимирович Андропов, сидящий во втором ряду.
На мгновение Михаил Андреевич поднял голову, быстро метнул взгляд по первым рядам, и Андропов встретил этот затравленный взгляд, полный отчаяния, ненависти, черной злобы.
Суслов опять опустил голову к столу и замер, окаменел. На его худом аскетическом лице с впалыми бледно-желтыми щеками все черты застыли — он на глазах у всех превратился в живую мумию.
Странно… Сейчас вспомнить, как дальше проходило то собрание в конференц-зале Центрального Комитета на Старой площади, что еще говорил Хрущев, Юрий Владимирович не мог — перед глазами был только человек-мумия за столом президиума, и нечто трагически-ужасное виделось в его облике, возникшем перед внутренним взором.
Андропов поднялся из неудобного кресла, медленно подошел к ящикам со своим архивом. На самом верхнем была приклеена четверть листа выцветшей бумаги, и его четким разборчивым почерком было написано: «Карелия. Переписка». Сердце забилось часто и сильно.
«Не надо! Мне этого не надо!…»
Но руки, казалось, сами сорвали сургучные печати, развязали бечевки.
Юрий Владимирович открыл ящик. Сверху лежали две папки. На одной было написано — все тем же почерком: «1950 г. Ленинградское дело»; на второй — «Куприянов Г. Н.».
Он взял вторую папку, похоже, повинуясь чьей-то чужой воле, вернулся к письменному столу, сел в сусловское кресло («Мало оно для меня, надо сменить»), дрожащими пальцами развязал шелковые шнурки.
Большой плотный конверт; на нем крупные буквы: Москва, ЦК КПСС, Андропову Ю. В., к нему подклеен листок с машинописной строкой: «Принято 29.8.64 г.». Неразборчивая подпись, печать экспедиции ЦК КПСС.
«Значит, он не отправил его по почте, принес сюда сам. Да, да, было именно так, я вспоминаю…»
Андропов вынул из конверта несколько листов из школьной тетрадки в линейку. Почерк напористый, приземистые, коренастые буквы немного заваливаются вправо.
«Юрий Владимирович!
Мне стало известно, что Ваша жена Татьяна Филипповна, в присутствии ряда авторитетных товарищей-коммунистов, говорила, что «хотя Куприянова и выпустили из тюрьмы, но все равно он во многом виноват».
«Не читать! Не читать!…»
Однако Андропов уже ничего не мог с собой сделать — он читал дальше.
«Меня возмущает прежде всего тот факт, почему столь безответственные личности, обыватели до мозга костей, в частных разговорах так нагло, бесцеремонно судят о больших вопросах внутрипартийной жизни, о больших государственных делах.
Откуда она все знает? Ведь моего следственного дела, я полагаю, она не читала! Значит, она это говорит, услышав что-то или от Вас, или от другого, близкого ей человека, ответственного работника, занимающего большой пост…»
«Все!… Теперь Э Т О не остановишь… Надо пережить заново. Опять?… Да за что же такая мука?…»
Все двери памяти бесшумно распахнулись, через них неслись ледяные сквозняки прошлого, которое, оказывается, никуда не исчезло.
24 — 25 января 1950 года. Карелия, Петрозаводск
В эти дни, метельные, морозные, белые, в столице Карело-Финской Советской Социалистической Республики работал Пленум ЦК Коммунистической партии (большевиков) Карелии, который был созван по инициативе «представителей Москвы».
…И этот Пленум был продолжением кровавого «Ленинградского дела», которое уже завершилось в северной столице России, но волнообразно продолжалось по всему северо-западу страны: добивались бывшие партийные кадры Ленинграда, связанные с «преступной группой А. А. Кузнецова, П. С. Попкова, М. И. Родионова и К°». В списке обреченных был первый секретарь Компартии Карелии Геннадий Николаевич Куприянов, до 1938 года занимавший в Ленинграде крупные партийные посты.
(«Ленинградское дело» — отдельная книга в многотомной эпопее о преступной «сталинской эпохе». Здесь, в этом повествовании, лишь короткая историческая справка о событиях 1949 — 1950-х годов в Ленинграде и окрестностях, без политических характеристик враждующих лагерей. «Ленинградское дело» — это, если до предела обнажить суть происходящего, борьба за власть в верхних правящих эшелонах между двумя группировками: Жданова и его единомышленников, как в северной столице, так и в Москве, и группой Маленкова и Берия. Пока был жив Жданов, глава ленинградской партийной организации и фактический хозяин Ленинграда и области, он сдерживал и нейтрализовал накал противоборства, часто спасая своих сторонников от прямой расправы.
Тридцать первого августа 1948 года Андрей Александрович скоропостижно скончался.
Умозаключение А. Антонова-Овсеенко: «Не будем удивляться, если когда-нибудь станет известно, что к этому акту Берия руку приложил».
Полгода понадобилось противникам покойного, чтобы сфабриковать «Ленинградское дело». Первые открытые выступления и нападки на ленинградских «врагов народа» начал Маленков, за спиной которого стоял Берия, уже не являвшийся главой Министерства внутренних дел страны, но, безусловно, оставшийся хозяином Лубянки: «В Ленинграде свито антипартийное гнездо, готовится террористический акт, приуроченный к приезду товарища Сталина в город, подаривший миру Октябрьскую революцию» и т. д. Все до боли знакомо и, безусловно, мило сердцу «вождя всего прогрессивного человечества».
Свидетельство И. М. Турко, секретаря обкома в Ярославле, бывшего второго секретаря Ленинградского обкома, которого краснощекий Максимилиан Георгиевич склонял поддержать его в «разоблачении антипартийной группы» в Ленинграде: «Я представлял, что это большой человек, а увидел перед собой хулигана… Он буквально на меня орал, и, кстати, формулировки, которые я от него услышал, затем, на следствии, легли в основу сфальсифицированного протокола».