— Простите, не понял,— перебил американец.
— Ну… Опохмелиться… После вчерашнего… Немного перебрали…
— Я не знаю, что такое «опохмелиться»,— холодно сказал Жозеф Рафт.— Но если надо — пожалуйста.
— Надо! — жестко и решительно сказал господин Яворский.— Мы, мой друг, мигом. Вы, как я понял, уже позавтракали. Подождите нас здесь, включите телевизор…
Оба сопровождающих по-хозяйски отправились в столовую, где тут же хлопнула дверца холодильника, а Рафт сел в удобное кресло, и настроение у него испортилось. Создавалась ложная ситуация, он попадал в непонятную зависимость, переставал быть свободным. Дело в том, что в эту поездку американский журналист был приглашен советской стороной, ее инициатива исходила отсюда. «Ваши статьи о Советском Союзе,— сказали ему еще в Вашингтоне, в русском посольстве,— произвели очень хорошее впечатление на руководство нашей страны. И коли вы интересуетесь лидерами России, в частности, личностью товарища Андропова,— приглашение посетить Москву можете расценивать как маленькую награду». Предложение Рафт с радостью принял. Он простосердечно обрадовался, когда ему сказали, что все расходы, связанные с его посещением России, берет на себя Союз советских журналистов.
«Нет уж,— думал Жозеф, слушая возню, звон посуды и возбужденные голоса за дверью столовой,— на поводу у вас я ходить не буду. Сейчас, господа, мы с вами все расставим по местам. Или они опять напьются, как вчера?»
Однако скоро Ник Воеводин и Валерий Яворский появились в гостиной, имея вполне пристойный и даже здоровый вид, нечто деловое и собранное появилось в облике обоих.
«Что же с людьми происходит, — несколько удивленно подумал Жозеф, наблюдая своих сопровождающих,— после того как они утром опохмелятся?»
— Значит, таким образом,— деловито заговорил господин Яворский,— сейчас без четверти двенадцать. В Переделкино мы будем через полчаса. Ничего! Василий Воскресеньев нас ждет, я ему утром звонил. Немного опоздаем, он и не заметит. Все русские поэты рассеянны.
— Все-таки лучше позвонить, сказать, что задерживаемся,— предложил Воеводин.
— Позвони.
Ник ушел в кабинет.
«Да, теперь вспомнил,— обрадовался американский журналист,— Мой первый визит к знаменитому поэту. Стихи его мне показались манерными и в то же время старомодными какими-то. И везде присутствует «эго», уж больно он занят собой и своим внутренним миром. Впрочем, может быть, переводчик виноват. Вообще, по-моему, по переводам оценить и понять поэта невозможно. Поэтов надо читать в оригинале. А вот публицистическая книга Воскресеньева «Крест России» меня весьма заинтересовала».
Вернулся из кабинета Воеводин, сказал:
— Он поздно встал, сейчас только кофе пьет. Даже обрадовался, что мы опаздываем.
— Вот что, господа.— Жозеф Рафт придал своему голосу официальное звучание,— Я хочу сказать вам следующее.— У Ника вытянулось лицо; Валерий Яворский напряженно смотрел прямо в глаза гостю,— Меня несколько угнетает роскошество этого номера. В своих поездках я просто не привык жить в таких условиях. Зачем все это? Словом, я хотел бы переехать в другой, более скромный, если угодно, демократический отель.
— Но…— начал было господин Яворский.
— Это первое,— перебил Жозеф Рафт.— А второе… Я хотел бы сам оплачивать свое проживание в отеле.
— Да ты… Да вы что? — искренне удивился Ник Воеводин,— Ведь за все оплачено! Вся ваша поездка!
— Именно так,— спокойно и, показалось Жозефу, насмешливо сказал Валерий Яворский,— Вся ваша поездка профинансирована «от и до», включая этот номер. Он оплачен на две недели вперед — до последнего дня вашего пребывания в Москве.
— Господи! Да зачем же? — всплеснул руками американский журналист.— А если поменяются наши планы? Мы из Москвы куда-нибудь уедем?
— Нет проблем! — воскликнул с энтузиазмом господин Воеводин.— Уедем — номер вас всегда будет ждать.
— Жозеф,— мягко, дружески сказал Яворский,— я думаю, вам не следует пренебрегать нашим русским гостеприимством. Вас могут неправильно понять, испортятся отношения, могут сорваться намеченные встречи.
Что-то здесь было, что-то таилось, однако Рафт понял, что идти на обострение отношений, создавать конфликтную ситуацию не стоит, даже опасно…
— Ну, хорошо,— сказал он, вздохнув.— Пусть все остается как есть. Поехали?
— Поехали! — воспрянул Ник Воеводин.
Внизу, у подъезда отеля «Националь», их ждала черная «Волга». Американского гостя усадили рядом с шофером, огромным молчаливым детиной с красной крепкой шеей. За всю дорогу до Переделкино он не проронил ни одного слова и воспринимался как самая большая деталь автомобиля, неотделимая от него.
…А в писательском дачном поселке Переделкино знаменитый поэт Василий Воскресеньев уже ждал американского журналиста, нервничал, злился на жену, которая сварила отвратительный кофе и к тому же еще не была одета, ходила по комнатам непричесанная, в халате, что-то искала и не могла найти. Василий Александрович нервничал, потому что точно знал: от того, как пройдет эта встреча, зависит его поездка в Штаты через две недели, то есть выпустят его на этот раз или не выпустят к американским друзьям.
«А ведь уже афиши отпечатаны,— со сладостным замиранием сердца думал поэт.— Митчел звонил…»
Он знал, что от него требуется, с ним беседовали. Не первый раз, привычно. Однако сегодня особый случай… «Самое главное,— было сказано ему,— чтобы у американца не возникло никаких подозрений. Он хотел встретиться с известным советским литератором, прогрессивных, в их понимании, даже либеральных взглядов. Пожалуйста! Выбор волей случая пал на вас. Подчеркиваю: волей случая! Вы даже не знаете, что интересует этого Жозефа Рафта. То есть он ни в коем случае не должен почувствовать предварительную подготовку его встречи с вами».
Наконец на застекленной веранде появилась миловидная жена поэта (четвертая по счету), молодая, высокая, жгучего цыганского облика, в открытом летнем платье нежно-салатового цвета, смуглую шею украшало колье с тремя бриллиантами.
— Ну, как я? — посмотрела она на мужа черными, без зрачков, глазами.— Сражу американца?
— Замени на столе скатерть и поставь букет полевых цветов, принеси из моего кабинета.
Василий Александрович отправился в ванную комнату и там долго, с пристрастием рассматривал себя в зеркале.
«Виски седеют,— вздохнул он.— И морщин прибавилось. Но в целом ничего!… Мы еще подергаем хвостиком! Нет, что эти кагебешные суки с нами делают? На что толкают?»
Но в целом отражение в зеркале поэту понравилось: интеллигентное русское лицо с печатью постоянных размышлений («И страданий»,— добавил Воскресеньев, не удержавшись), вполне спортивная фигура, если есть лишний вес, то лишь совсем немного в животе («Надо совершенно отказаться от всего мучного и сладкого. И в кого я такой сластена?»). Летние светлые брюки, тонкая белая рубашка, в манжетах запонки с теплым янтарем, на шее повязан шелковый синий платок.
«Вполне, вполне». Настроение улучшилось, и Василий Александрович на какое-то мгновение, поглощенный созерцанием собственной персоны в зеркале, даже забыл о визите к нему, который сейчас состоится.
— Угощать американца чем-нибудь будем? — послышался с веранды голос жены.
— Посмотрим… по обстановке. Но квас и что-нибудь к нему приготовь. Если бы он один. С ним, наверно, целая свора нагрянет. Мне утром уже звонил его переводчик.
За воротами остановилась машина, просигналила.
— Я встречаю,— засуетился поэт Воскресеньев.— А ты потом выйдешь. Позову.
Проходя через веранду, он быстро осмотрелся — все вроде бы нормально: на круглом столе белая скатерть с красными самоварами шитьем, букет полевых цветов в старинной фарфоровой вазе: скромная кашка, васильки… («Россия, мой американский гость, Россия»); окно распахнуто в сад, на клумбах благоухают флоксы.
Василий Александрович встретил прибывших у калитки, и американский журналист сразу ему понравился: джинсы «Монтана», клетчатая рубашка, рукава небрежно закатаны, на шее какой-то медальон, похоже, индийский. Белобрыс, высокий лоб, веснушки, умные, наблюдающие глаза, волевой подбородок с ложбинкой, спортивная сумка из добротной натуральной кожи через плечо. Во всем облике — раскованность, свобода, доброжелательность. Двое сопровождающих, оба в темных костюмах, были обычны, ничем — для Василия Александровича — не примечательны, насмотрелся он на них… Один, худой и высокий, нес увесистый кейс («Понятно, аппаратура»). Третий, «шофер», остался в «Волге». («Он у них наверняка главный, ведущий»,— определил многоопытный в подобных делах поэт Воскресеньев.)