П с а р е в. Слышал об этом, но сам не был.
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Буглак, подойдите к микрофону… Помните этот эпизод?
Б у г л а к. Как же не помнить.
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Участвовал Псарев?
Б у г л а к. А как же не участвовал! Он всегда участвовал. Бывало, придешь к нему, даже если после работы, скажешь: «Николай, тут яму надо выкопать, пострелять», — он без слова идет.
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. И там, в Люблине, пошел?
Б у г л а к. И там пошел. А как же?
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Что это были за люди, которых тогда расстреливали?
Б у г л а к. Вот этого не могу припомнить.
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Как они вели себя перед смертью?
Б у г л а к. Не знаю. Не наблюдал.
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. А выглядели как?
Б у г л а к. Да не могу я описать. Угрюмо выглядели.
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Но были эти люди в чем-либо виноваты?
Б у г л а к. В чем они могли быть виноваты? Совершенно невинные были люди…
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Вейх! Что вы можете сказать об участии Псарева в люблинской акции?
В е й х. Псарев был одним из активнейших. Если партизан какой бежал, Псарев готов был в огонь лезть, чтоб догнать…
К допросу приступил прокурор.
П р о к у р о р. Скажите, Псарев, выходит, что вы служили немцам всей семьей?
П с a p e в. Почему всей семьей?
П р о к у р о р. Что делала ваша жена?
П с a p e в. Она служила в зондеркоманде уборщицей, поварихой, стирала белье… Я не знал тогда, семья это или нет. Жил — и все.
П р о к у р о р. Когда вы расстались со своей женой?
П с a p e в. В сорок четвертом году…
…Для полноты картины пришлось вызвать в суд первую жену Псарева; два года назад, с новым своим мужем, она возвратилась из Австрии, где прожила шестнадцать лет, прожила, да не прижилась, и, как она рассказывала, все эти шестнадцать лет там — в Вене и в Зальцбурге, а некоторое время и в городе Ливорно (Италия) — об одном только мечтала, как бы вернуться. И когда она узнала, что на таких, кто сам не стрелял, распространяется амнистия, тут же списалась с домом, и ей обещано было, что устроят ее проводницей на линии Ростов — Новороссийск.
Она и работала теперь проводницей общих вагонов.
Явилась в суд — чистенькая, остренькая, в белом воротничке, чем-то похожая на немку. Метнула острый взгляд на Псарева — и уже больше на него никакого внимания (что он ей!), и отвечала только суду.
— Что вам известно, чем занимался Псарев?
— Я не спрашивала его, и он не говорил. Потом только узнала.
— Что вы узнали?
— Что эта команда занимается истреблением мирных жителей.
— Выезжал Псарев на операции?
— Выезжал.
— А может быть, дома сидел?
— Нет, выезжал. Бывал на операциях.
— Сколько раз? Один? Два?
— Нет. Больше.
— Что же это были за операции?
— Не знаю. Кажется, против партизан. Возвращаясь домой, говорил, что ничего хорошего нет, много с нашей стороны погибло.
— Из вещей он вам привозил что-нибудь?
— Из вещей я всю дорогу от него ничего не имела…
— На вашей свадьбе кто-либо из немцев присутствовал?
— Я их не знала. Был один офицер и один с кухни, с ним невысокого роста женщина…
— Скажите, вам приходила когда-либо мысль о том, что вы неправильно поступаете, что служите во вражеской армии?
— Я об этом никогда не думала. Шла следом за ним, как с завязанными глазами…
— Что представлял собой Псарев как человек?
— К нему все товарищи были хорошего отношения. Он ни с кем не скандалил, с ним никто не скандалил…
— Был ли такой случай, что вы с Псаревым собирались бежать из зондеркоманды?
— Я этого не помню…
Псарев взмолился:
— Может, вспомнишь? На станции Джанкой мы с Андрюшенко хотели бежать…
Поморщилась, подумала с минуту и опять-таки, не глядя на Псарева, ответила суду:
— Какой-то разговор был. Но точно не помню…
По вызову суда из Мозыря приехала Екатерина Михайловна Титова. Во время войны она жила в деревне Кочище, в трех километрах от деревни Жуки. Навсегда ей запомнилась оккупация, вторжение в их деревню немецких солдат, грабежи, казни. Жителей стали вывозить — кого на расстрел, кого на фашистскую каторгу. Население покинуло деревню и ушло в леса; днем прятались в болотах, ночью выходили на сухое место.
За ними охотились. Каждую ночь немцы прочесывали леса. Тех, кого вылавливали, пригоняли в деревню Жуки. Там в колхозной конюшне расстреляли около семисот человек. Десять больших ям было забито трупами.
Екатерина Михайловна не знала тогда о существовании зондеркоманды СС 10-а. Она говорила — «фрицы, фашисты». Фашисты забрали ее отца и сестру.
Однажды ночью крестьяне увидели в лесу эсэсовцев. Старушка Бондажевич не могла бежать, она легла, родственники прикрыли ее хворостом, а сами спрятались в чаще. Когда они вернулись утром к этому месту, увидели, что старушку Бондажевич фашисты сожгли…
Председательствующий вызвал к микрофону Буглака:
— Ну, Буглак, правильно показывает свидетельница?
Буглак ответил:
— Эта операция была делом наших рук…
Екатерина Михайловна посмотрела на подсудимых: гады!..
Дарья Семеновна Енькова видела, как собирают в Ростове на сборный пункт евреев. Она жила на улице Энгельса, в доме 60.
— Приходили евреи туда с вещами, ценностями и ключами от своих квартир.
Она сказала:
— Соседи знают, что я еду свидетелем на процесс, они наказывали мне рассказать суду всю правду и просить, чтобы этим извергам не было никакой пощады…
Киреева Ульяна Тимофеевна жила в Ростове, в поселке 2-я Змиевка, возле Песчаного карьера.
9 августа немцы велели всем жителям уйти на один день из поселка. Ульяна Тимофеевна побоялась оставить свой дом без присмотра, из поселка не ушла — спряталась в Песчаном карьере, в яме.
10 августа она услышала над собой выстрелы: в яму с обрыва падали окровавленные тела, их сбрасывали оттуда, сверху. В ужасе Ульяна Тимофеевна поняла, что происходит расстрел и к ее ногам падают мертвые дети.
Председательствующий спросил Скрипкина:
— Это вы там стреляли?
Скрипкин встал:
— И я в том числе…
Прибыли еще свидетели, бывшие сослуживцы подсудимых. Одни приехали сами, отбыв «от звонка до звонка» десяти — пятнадцатилетние сроки, других привезли под конвоем из дальних колоний, и этот процесс был для них как бы отдыхом.
Сухаренко освободился всего месяц назад; он был с часами, в новом, только что купленном костюме, в новой рубахе-ковбойке. Отвечая, по привычке держал руки за спиной.
Барановский уже двадцать лет отбывал наказание (в свое время, учитывая его молодость и раскаяние, расстрел ему заменили двадцатью пятью годами). В синем кителе, стриженый, с обветренным широким лицом, он похож был на молодого солдата и бодро отвечал:
— А в нашей команде все были палачи, а уж Вейх, Псарев, Сургуладзе — в особенности…
Сургуладзе ненавидяще смотрел на него. Даже Вейх не выдержал, прокричал:
— Я стрелял, совершенно верно! Я не отказываюсь. Но вы сами что делали? Неужели один Вейх стрелял? Или вы мою фамилию стали называть после того, как она на пластинку попала? — Он жестом изобразил, как крутится пластинка. — Теперь скажите: были случаи, что Вейх заставил выпустить скотину, возвратить ворованную корову? Знаете вы, что Вейх ни одной пуговицы себе не взял, ни одной тряпки с убитых не присвоил, все сдавал на склад?..
Барановский ухмыльнулся:
— Вы его слушайте больше. Известное дело — бандит, ищет себе оправдания. Никто грабежей не пресекал. И Вейх тащил что под руку попадет!..