— Что там?! — вдруг требовательно подал голос Брук, но штурман лишь отмахнулся от него с презрительной гримасой.
Затем он с сожалением оторвался от трубы, сложил ее об колено и засунул в карман и покачал головой.
— Через эту стекляшку возможно увидеть то же, что простым глазом, только покрупней. Стоит подойти к ней поближе. Тайна, она как женщина, одно дело увидеть, другое дело пощупать, верно?
— Надеюсь, вы не станете этого делать, — забеспокоился Брук.
— Щупать-то? — он хохотнул. — Да будь я проклят, ежели не сделаю.
— Вот, что, господин штурман, — комендор Брук грозно нахмурился. — Я не позволю вам рисковать командой.
— А я и не собираюсь ни рисковать командой, ни просить вашего любезного позволения, комендор. Эй, на баке! — крикнул он срывающимся голосом, — шлюпку на воду! Ту, мою любимую, «Магдалину»! Есть кто-нибудь со мной? Клаас! Если ты уже наложил в штаны, живо подмойся и марш в шлюпку!
— Отчего я, господин лейтенант? — канонир испуганно перекрестился, рябое, скуластое лицо его плаксиво вытянулось.
— Оттого что из всех этих баранов на тебя одного можно рассчитывать. Прошу прощения, на господ офицеров это, естественно, не распространяется.
Вскоре шестивесельная шлюпка «Магдалина» отчалила от борта и неторопливо двинулась в сторону сгустившейся туманности, которая тотчас приняла устрашающе багровый оттенок.
Вернулись они к закату. Штурман на сей раз греб один, Клаас неподвижно лежал навзничь на дне лодки. Выяснилось, к счастью, что он всего лишь мертвецки пьян, что немудрено: бутыль порториканского рома, которую они прихватили с собой, была почти пуста. Штурман Брауэр, напротив, был совершенно трезв, во всяком случае не пьянее обычного.
Солнце уже горбилось у кромки океана огромной лиловеющей опухолью. Океан не спешил делиться с небом прохладой, но немного усилившийся ветер разогнал застоявшуюся изнурительную духоту. Над фрегатом стлался дым кочующего человеческого жилища, над джонкой кружились черные в закатном зареве тени, ветер порой доносил обрывки жадного истошного клекота. Иногда птицы резко взмывали вверх, словно желая настичь и растерзать клювами не только тела, но и несчастные души умерших.
В капитанской каюте горел светильник, и пламя его беспокойно колыхалось от сквозняка, проникавшего сквозь разбитое пулей окно. Оно вздрогнуло и заметалось беспокойнее, когда дверь резко распахнулась, и вошел, немного постояв на пороге, штурман Брауэр. Комендор Брук, сидевший за столом, обернулся, подчеркнуто рассеянно и кивнул и вновь вперился в развернутую на столе карту.
— Что скажете, милейший? — спросил он наконец, когда Брауэр, тяжело усевшись на капитанскую койку, взгромоздил ноги в тяжелых ботфортах на изящный, обитый шелком табурет.
— А что вы желаете услышать? То, что мы видели там? — Брауэр неопределенно указал рукой в сторону окна.
— Нет, — Брук презрительно сморщился и покачал головой. — Меня мало интересуют байки. Мне интересно другое…
— Напрасно, — Брауэр усмехнулся и покачал головой. — Впрочем, вы бы все равно не поняли. Так что вас интересует?
— Меня интересует, — комендор говорил тихо и как будто, торжественно, — кто убил капитана Скрантона?
— Ах вон оно что? — Брауэр скривился, будто разочарованно, — вас это интересует? Извольте. Его убил старший помощник Бартель. Подтвердить он это, вы знаете, не сможет, так что придется вам поверить мне на слово.
— Бартель?! — Но почему? Вы знаете, почему?
— Еще бы не знать. Но это долго рассказывать.
— Вот оно что. Так вы — убийцы!
— Безусловно. А что ж это вы порозовели как девственница перед будуаром? Разве вы сами не убийца? И разве этот сброд, что делит на палубе награбленное, не свора убийц? А покойный капитан разве не старый пират, по которому устала плакать виселица? Или вы не знали этого? Отчего же столь целомудренно хмурятся ваши брови? Оттого, что вы всюду таскаете с собою Библию, как папуас крокодилий зуб? Ведь Господь всемилостивейший прощает солдат, что убивают на войне. Или смотрит на этот грех сквозь пальцы. Значит, у этого греха все же есть некая потайная дверца. Как и у всякого иного! Извините, сударь, но вы все относитесь к Господу Богу, как полуслепому, впавшему в детство дядюшке, которого так легко заболтать и обвести вокруг пальца. Запомните, лейтенант грехи, замаливаются не никчемными молитвенными бдениями, а делом. Если вы совершили убийство, вы можете искупить его только спасением другой человеческой жизни, а не тупым лобзанием обслюнявленного Распятия.