черт, да кто они мне, чтобы с ними прощаться? Но – никакой лирики, сухой коммерческий расчет.
Волшебная формула “ты только подумай, какие бабки это принесет” - и я готов. Вернее,
обезоружен для дальнейшего спора.
И тур начался. Ладно, одним больше... А теперь я пью в одиночестве, потому что не хочу
видеть никого из ребят. Это тоже причина – Кевин презирает меня за то, что я решил все
закончить, и считает слабаком. Он сейчас полон энергии и записывает сольник, надежда на
солнечное завтра еще не угасла в нем, как во мне. Брайна я сторонюсь из-за его искреннего
сочувствия, я не люблю, когда мне сочувствуют – это так унизительно. А еще я иногда завидую
ему. Он тоже, как и я, повсюду дома, куда бы он ни приехал, он найдет себе ночлег и развлечения
– такая возможность существует у всех, у кого бывают деньги. Но у него есть дом и семья, и ему
есть, куда возвращаться. А я больше похож на моряка, богатого, но бездомного. Мой дом везде – и
нигде. Мой дом на корабле. Иногда я схожу на берег, каждый раз в новом городе, и, пока я
осматриваюсь, ко мне сбегаются девки без комплексов и народ, рекламирующий свои отели: я
произвожу на них впечатление человека, способного заплатить немаленькие деньги за
удовольствие. Потом бармен в очередной гостинице угодливо подливает мне водки в пустой
стакан, а на следующий день прощается со мной, стараясь выглядеть все таким же радушным. И
прячет глаза, потому что не хочет больше видеть моего лица.
Мой дом на моем корабле, но у корабля нет пристани, а корабль без пристани в сорок один год
– серьезный повод задуматься о том, не сбежали ли с него уже все крысы.
А Майку мне стыдно смотреть в лицо, потому что он никогда не забудет, как я увел у него
Келли, и как она умерла после аборта. Аборт был самый профессиональный, и сделан он был на
мои деньги, немаленькие деньги – но что-то пошло не так. Это было очень, очень давно,
пятнадцать лет назад. Черт побери, мы все были молоды тогда и стремились выжать из
окружающего мира как можно больше удовольствий, мы пробовали экстази и героин, и
занимались любовью втроем на крышах ночных небоскребов – мы рвались уцепить побольше
кайфа в этой тусклой и серой пустоте, которую обыватели называют жизнью. Иногда это
удавалось – на сцене, когда тысячи поклонников, заглушая своими голосами грохот музыки,
повторяли за нами наши слова, или после особенно большой дозы, или после какой-нибудь совсем
безумной выходки, вроде прыжка с парашютом без инструктора и страховки. Келли была для меня
очередной новинкой, непробованным приключением, точно таким же, как и я для нее. Между
нами не было никакой любви, нам не нужны были дети. Просто однажды мы задержались в
студии после записи, и я сказал: “Что-то холодно становится”, а она подошла ко мне ближе, и ее
глубокие карие глаза шепнули: “Хочу тебя согреть...” Она была мягкой, податливой и
действительно горячей, горячей, как раскаленный воск, и ее духи пахли скошенной травой и
морской солью... а потом она сама предложила аборт. И не вернулась с него. Я знаю, я не убивал
ее. Но кто-то внутри не устает твердить мне об ином...
Сколько времени прошло с тех пор – чтобы забыть. Я знаю, Майк не забыл и втайне ненавидит
меня.
Потому что времени не существует.
Один из последних пунктов в казавшемся совсем недавно бесконечным тур-листе: пыльный
европейский город, пасмурный и насупленный, как обманутый жених. Пока нас везли из
аэропорта, мимо меня проплывали его полупризрачные, сумрачные образы: немые серенькие дома
в несколько этажей, жмущиеся к земле рынки под разноцветными выцветшими тентами,
мучительно-прямые – и абсолютно черные – шпили церквей, чьи квадратные, с четырьмя
поперечинками кресты болезненно впиваются в мягкую беззащитную плоть белесого неба.
Я художник. Я рисую словом. И иногда мои рисунки воплощаются в действительность. Но если
бы я был архитектором и рисовал бы карандашом на бумаге, я бы никогда в жизни не нарисовал
креста с четырьмя поперечинками, который кажется крестом, с какой стороны на него ни
посмотри. Это чертовски лицемерно. Православные церкви – в городе, откуда я родом, есть
несколько таких, - гораздо честнее по отношению к людям. Их кресты обращены плоской
стороной на запад, и на закате при хорошей погоде они светятся так, что хочется молиться, даже
завидев их издалека. Но чтобы увидеть такой крест, иногда нужно обойти вокруг церкви. Чтобы