не выйдет, после всего этого – я снова пришел к ней, пришел по старой привычке, гонимый
безысходностью и отчаянием. Я хорошенько накурился перед этим, иначе мне просто не хватило
бы мужества переступить порог ее дома, - и ввалился к ней, с мутными глазами, обросший
4
щетиной, в давно не стиранной бандане, дымящий хабариком. Я расписывал ей какие-то
блестящие перспективы, умолял ее начать все с нового листа, но она лишь качала головой и
отвечала мне вежливо и равнодушно. Я сейчас не помню произнесенных ею тогда слов, но я
навсегда запомнил этот голос – ровный, спокойный и очень холодный, словно ледяной родник,
бьющий из расселины в вековых нагретых солнцем скалах.
Я до сих пор удивляюсь тому, что она сразу не выставила меня за дверь. В тот день я ушел от
нее, понимая, что ухожу уже навсегда, и с того дня я попытался выкинуть ее из головы. Иногда
мне кажется, что я в этом преуспел: я почти не помню ее лица. Но я музыкант, у меня слишком
хорошая память на звуки. И ее голос – нежный и холодный – я буду, наверное, помнить вечно.
В том городке есть скамейка в парке, на которой я сочинял свои песни, есть маленький клуб, в
котором мы выступили в самый первый раз, и есть клуб побольше, в котором нам предложили
первый контракт.
Слишком много лишнего. И квартира эта – лишняя, словно могила рано умершей жены. Я не
люблю навещать ее, как не люблю навещать никакие могилы вообще – это глупая и пустая
традиция, которая не позволяет нам забыть о прошлом. Не знаю, кто ее придумал.
Приблизительно раз в полгода я приезжаю в этот город, чтобы зайти к родителям, подкинуть им
денег, покалякать пару часов о погоде и курсе валют – а потом мне приходится ночевать там, и
все мои призраки сбегаются ко мне в такие ночи. Они становятся кружком у постели, распевают
мои песни, каждый пытается заглянуть мне в глаза, и мне не прогнать их. Иногда я веду к себе
уличную проститутку, которую выставляю за дверь, как только проснусь. Иногда просто
напиваюсь так, чтобы не видеть уже никаких снов.
Воспоминания – это медленно действующий яд.
...можно будет сочинить об этом песню.
Когда мы подъезжали к отелю, там уже собралась небольшая кучка народу. Все, как один – от
тринадцати до восемнадцати, широко открытые глаза, футболки с символикой нашей группы,
зажатые в руках фотоаппараты и листики бумаги в потных дрожащих ладошках... Много девчонок
и несколько парней. Мне тошно было смотреть на них. Времена, когда мне льстили подобные
встречи, канули в лету – я быстро понял, что они любят нас для себя, мы для них – не более чем
материал для восторженных фоторепортажей. Да и с чего должно быть иначе?
Я вышел из машины первым и постарался как можно быстрее пройти в дверь, морщась от
фотовспышек. Подумать только, насколько же живуче в нас тупое чувство тщеславия. Порой тебе
кажется, что ты давно уже перешагнул через него, вырос, научился игнорировать, в конце концов,
просто привык – но раз за разом судьба пускает тебе в глаза солнечные зайчики таких вот
взглядов, и ты на мгновение слепнешь, а тщеславие поднимает в тебе свою маленькую
сплюснутую головку и гаденько улыбается: мол, вот я и тут, а ты-то думал, что мы давно
разошлись и теперь живем порознь...
Кто-то из ребят еще остался снаружи побаловать поклонников общением, я же поспешил в свой
номер. Мне не хотелось видеть рядом с собой никого. Лучше уж заказать в номер бутылку бренди
и тонкий хрустальный бокал. А когда бутылка опустеет, разбить бокал о стену и посмотреть, как
рассыпаются по полу осколки, и как они беспомощно отражают тусклый свет спрятанного за
облаками солнца – каждый по-своему. А потом написать об этом песню.
Толпа под окнами все не рассасывалась – теперь они обменивались впечатлениями, оживленно
показывая друг другу фотографии на цифровых аппаратах. Некоторые из них останутся здесь до
утра и будут всю ночь жадно заглядывать в окна ресторана, надеясь разглядеть там кого-нибудь из
нас – неподвижные, жалкие, похожие на брошенных щенков, которые ожидают, что их вот-вот
подберет добрый хозяин.
Помнится, поклонников у нас было вполовину больше, пока из группы не ушел Кай, красавчик-
клавишник. Вот уж кому никогда не надоедали все эти дрожащие лапки и щенячьи глаза, он ни
разу не оттолкнул от себя тех, кто просил автографа – это чувствовалось даже на расстоянии, и
они кидались ему на шею и целовали без спроса, когда встречали. Прижимали к стенке и не
отпускали, пока его не вытаскивали из окружения дюжие охранники. И горами писали длинные