Но как-то раз пришло ей в голову: да ведь птица эта наверняка когда-нибудь захочет улететь в дальние дали, к неведомым горам. И женщина испугалась — испугалась, что с другой птицей никогда не сможет испытать ничего подобного. И позавидовала — позавидовала врожденному дару полета.
И еще — испугалась одиночества.
И подумала: «Расставлю-ка я силки. В следующий раз птица прилетит — а улететь не сможет».
А птица, тоже любившая эту женщину, на следующий день прилетела, попала в силки, а потом была посажена в клетку.
Целыми днями женщина любовалась птицей, показывала предмет своей страсти подругам, а те говорили: «Теперь у тебя есть все». Но странные дела стали твориться в душе этой женщины: птицу она заполучила, приманивать ее и приручать больше не было нужды и мало — помалу угасал интерес к ней. Птица же, лишившись возможности летать — а в этом и только в этом заключался смысл ее бытия, — облиняла и утратила свой блеск, стала уродлива, и женщина вообще перестала обращать на нее внимание: только следила, чтобы корму было вдоволь да чтоб клетка была чистой.
И в один прекрасные день птица взяла да и умерла. Женщина очень опечалилась, только о ней и думала и вспоминала ее днем и ночью, но только не то, как та томилась в клетке, а как увидела в первый раз ее вольный полет под облаками.
А загляни она себе в душу — поняла бы, что пленилась не красотой ее, а свободой и мощью ее расправленных крыльев.
Лишившись птицы, лишилась она и смысла в жизни. И постучалась к ней в дверь смерть. «Ты зачем пришла?» — спросила ее женщина.
«Затем, чтобы ты снова смогла летать со своей птицей по небу, — отвечала смерть. — Если бы позволила ей покидать тебя и неизменно возвращаться, ты любила бы ее и восхищалась бы ею пуще прежнего. А вот теперь, чтобы тебе снова увидеть ее, без меня никак не обойтись».
Я лежу без движения в одинокой и холодной постели. Все внутри груди скованно стальными веревками. И в этой кромешной тьме и тягучей тишине вокруг меня раздается стук в дверь…
========== VII ==========
Я сделал пару глотков воды. Меня выворачивало наизнанку, и во всем теле было ощущение, будто мышцы отрезали от костей. Придя ко мне, она застала меня лежащим без сознания. Я не рассчитал дозы опиума, и привычная сладость грез сменилась подступающим холодом смерти. Но жестокая богиня не забрала меня.
— Я не могу так больше жить. Эти постоянные мысли в голове, я не знаю, как он них избавиться. А сил их выносить во мне уже не осталось, — прошептал я скорее себе, чем ей.
Кали забрала у меня стакан и помогла мне удобнее расположиться, подложив под спину пару подушек.
— Я прихожу сюда уже несколько месяцев, и я знаю, что люди, которые выбирают такое заточение, имеют на это серьезные причины. Что-то гнетет тебя из прошлого, но выбирать смерть-это не выход, — стала укорять она меня.
Да, наше общение ушло далеко за границы безличностного. Я не рассказывал ей ничего о себе, о той жизни, которую я оставил в прошлом. Но мы сумели с ней подружиться, стали общаться намного непринужденнее и легче, и я попросил ее перестать обращаться со мной как с господином. Ну, какой я был господин ей? Я мало чем отличался от нее, я совершил столько непоправимых ошибок, так был грешен в этой жизни, что у нас не было особых различий. С ней я разучился ставить себя выше других. Я осознал, что никто не бывает идеален, важнее то, остались ли в человеке искренность, доброта сердца и любовь, борется ли он с жизнью, чтобы не дать ей разрушить их в себе окончательно. В ней я разглядел все это, видел с самого начала и убеждался все более, чем больше проводил с ней время.
Прошло уже много времени с нашей первой встречи, и Кали стала своеобразным свидетелем моей теперешней жизни. Моим светом среди тьмы. И она так светилась этой непринужденной жаждой жизни, радости от каждого дня, несмотря на все тяготы, которые я уверен было немало и у нее в прошлом и конечно не меньше сейчас. Мне было порой жаль, что у нее так сложилась судьба, что она вынуждена была продавать свое тело, хотя, конечно же, могла добиться гораздо большего в жизни. Узнав ее ближе, разговаривая с ней каждую ночь, я убедился, что она была далеко не на своем месте. Кто знает, кем она была прежде? Может даже какой-нибудь дочерью знатного вельможи, которую постигло несчастье, и она стала вынуждена бороться за свое существование всеми доступными средствами.
— Я не хотел умирать, это была лишь оплошность, — ответил я. — Опиум –единственное, что помогает мне как-то держаться. Ты не можешь меня понять.
Передо мной всплыло лицо В. А следом последовал сильный приступ боли в виде спазм в груди. Я начал задыхаться и стал судорожно кашлять. Кали снова подала мне стакан воды, и пока я успокаивался, она продолжила:
— Не мое право знать эти причины. Даже близкие люди порой вынуждены скрывать все. У каждого своя жизнь. И ее невозможно прожить никому кроме себя самого. Но я знаю и то, что ты не можешь продолжать так жить, оставляя дверь в прошлое открытой. Ты окружен призраками, и они тянут тебя вниз и рано или поздно их стремления увенчаются успехом. Ты отправишься к ним.
— Может это и будет моей расплатой? Может я заслужил все это? — проговорил я сквозь кашель, с силой сжав кулаки.
— Это решать не тебе. Твоя боль это не только кара. Она твоя награда, отражение того света, что ты перестал давно замечать в себе. Но если боль не исчезла, то не исчез и он. И тебе нужно снова учиться видеть его, даже если твой путь полон мрака и освещается лишь быстро меркнувшими искрами. Мрак всегда уступает место свету, тебе нужно лишь перестать бороться и с тем и с другим.
— Моя боль — это отражение той боли, что причинил, — возразил я.
Кали промолчала. Она огляделась по сторонам и обратила внимание на лежащий неподалеку от кровати незаконченный мною кинжал с изогнутым клинком и рукоятью. Когда она не могла приходить ко мне, я продолжал отвлекать себя своим полюбившимся занятием.
— Ты любишь холодное оружие? Зачем оно тебе?
— Это мое увлечение. Я делаю гравировку на рукояти, украшаю ее разными способами. Потом сковываю чеканными медными или серебряными накладками.
Она взяла кинжал в руки и стала рассматривать его с интересом. Она проводила пальцами по его гладкому металлу, по вдавленным в кость орнаментам скачущих ланей среди цветов. А потом она взглянула на меня и сказала:
— Это ханджар — оружие милосердия, неотъемлемый спутник любого воина. В здешних землях он применяется для добивания противника в глазницу или шею после того как он ранен другим оружием.
Она хотела еще что-то добавить, но засомневавшись, тут же остановила себя.
— Ты хочешь о чем-то меня спросить?
— Почему ты их делаешь? Я понимаю тягу здешних мужчин к оружию, но иностранцам это редко свойственно.
Я вздохнул. И попытался хоть немного довериться ей, заглушить в себе страх открыть хоть немного свою душу.
— Для меня это не просто орудие убийства. Не могу объяснить как, но все это связано с дорогим моему сердцу человеком. Когда я работаю над ним, то чувствую свою связь с ним. Да и к тому же, это меня успокаивает, заниматься столь кропотливым трудом, создавать такую страшную и при этом притягательную красоту из пары кусков металла и слоновой кости.
— Да, только использование ее запрещено даже здесь.
— Это не имеет значения. Я не работаю ни с одним другим материалом. Только непревзойденная чистота способна отразить то, что я пытаюсь донести в своих творениях. Лишь белизна рукояти, способной к причинению страшной боли, но не пропитанной ничьей кровью. Ведь я их делаю для себя, они никогда не будут использованы по назначению.