Скосыревъ шелъ сзади его и обидчиво говорилъ:
— Да вѣдь не объ этомъ рѣчь. А только что-жъ ты не спросить: жива-ли Наташа-то?
— Да ужъ навѣрное жива. Что бабамъ дѣлается! Онѣ живучи, какъ кошки.
— Жива. И теперь актриса. Въ провинціи въ опереткахъ поетъ. Но я еще не все тебѣ разсказалъ. Не все… Надо тебѣ знать конецъ… отчего я въ отчаяніе пришелъ и золоторотцемъ сталъ.
— Ну, въ ночлежномъ разскажешь. Я люблю кто мнѣ подъ ухомъ шепчетъ, когда я засыпаю, — закончилъ Чубыкинъ и зашагалъ по тротуару.
IX
Опять вышли вмѣстѣ изъ ночлежнаго пріюта Пудъ Чубыкинъ и Серапіонъ Скосыревъ, хотя ночью и были разъединены. Явясь вчера въ пріютъ поздно, они двухъ коекъ рядомъ уже не нашли. Было еще темно, когда они вышли на улицу вмѣстѣ съ другими ночлежниками. Товарищи ихъ торопились искать заработка. Ночью выпалъ обильный снѣгъ, была метель, занесло полотно конножелѣзныхъ дорогъ, и они торопились въ управленіе парка, наняться въ метельщики для расчистки пути. Они звали съ собой и Чубыкина съ Скосыревымъ, но тѣ отказались.
— Непривычны мы къ этому. Не того воспитанія, — объявилъ Чубыкинъ.
— Козырь! А ты-то что-жъ? Ты вѣдь когда-то хаживалъ снѣгъ разметать. Я помню… — сказалъ ему ночлежникъ въ сермяжномъ армякѣ.
— Хаживалъ, когда брюхо подводило, а теперь денежки въ карманѣ звенятъ — отвѣчалъ Скосыревъ.
— Вишь ты, богачъ какой сталъ! А если такъ много настрѣлялъ, то что-бы своего брата лужскаго кадета попотчивать.
— Какой ты лужскій кадетъ! Ну, что ты мелешь! Ты въ Лугѣ только живалъ на работѣ, а не подневольный, стало быть и кадетомъ называться не можешь, — замѣтилъ сермяжному армяку Скосыревъ.
— Отчего онъ тебя Козыремъ называетъ! — поинтересовался Чубыкинъ, обратясь къ Скосыреву.
— Прозвище мнѣ такое дали въ Лугѣ. Я — Скосыревъ. Сначала Скосыремъ звали, а потомъ передѣлали на Козыря. Такъ и пошло.
— А все-таки ты работаешь иногда?
— Разгребалъ снѣгъ раза три-четыре въ прошломъ году — вотъ онъ и помнитъ.
— Ну, стало быть, ты не пропадешь еще безъ милостыни. А я вотъ ни на какую такую работу пойти не могу. Не привыченъ. Пробовалъ я, но что-же? — на какіе-нибудь полчаса, а тамъ руки заломить, колѣнки затрясутся, спина, какъ чужая, а съ самого потъ градомъ — ну, и бросай дѣло, — сознался Чубыкинъ. — Человѣкъ изъ-за прилавка ни на какое такое дѣло не годенъ.
Чубыкинъ и Скосыревъ шли но тротуару тихо, нога за ногу, безцѣльно. На улицѣ только еще показывался народъ, такъ что и просить милостыню было не у кого. Магазины и лавки, кромѣ мелочныхъ и булочныхъ, были еще заперты. На углахъ дремали въ санкахъ ночные извозчики, а утренніе еще не выѣзжали. Дворники счищали съ тротуаровъ скребками выпавшій за ночь и притоптанный снѣгъ. Скосыревъ спохватился.
— Однако, куда-же мы идемъ?
— Я пробираюсь въ свой рынокъ, гдѣ дядя торгуетъ. Вчера я тамъ не всѣхъ еще обошелъ, да и дядю не видалъ, — отвѣчалъ Чубыкинъ. — Сегодня надо передъ дяденькой объявиться и заполучить съ него что-нибудь, но онъ раньше десяти часовъ въ лавку не выходитъ. Вотъ я и думаю зайти въ чайную и чайку попить.
— Ахъ, ты купеческая натура-самоварникъ! Вѣдь ужъ выпили въ ночлежномъ по кружкѣ. Вотъ тебя по чайной травѣ сейчасъ и замѣтишь, изъ какого ты сорта, — сказалъ ему Скосыревъ. — А по мнѣ что зря теплую-то сырость въ животѣ разводить! Лучше-же благословиться мерзавчикомъ.
— Это я само собой сдѣлаю какъ только винныя лавки отворять, а надо-же намъ гдѣ-нибудь промаячить время, пока стрѣлять будетъ можно. Ну, а за чаемъ въ теплѣ и все этакое…
— А къ заутрени? Теперь утреня идетъ.
— Да вѣдь на ногахъ стоять. А въ чайной тебѣ стулъ и столь. Покурить можно.
— И то въ чайную зайдемъ, — согласился Скосыревъ. — Тамъ газетку можно спросить, посмотрѣть, какіе сегодня покойники на кладбищахъ хоронятся. Гдѣ купцовъ побольше, туда и пойду пострѣлятъ. За упокой души хорошо подаютъ.
— Кутейника на кутью и тянетъ, — улыбнулся Чубыкинъ.
— А что-жъ изъ этого? Ты въ рынокъ къ своимъ, а я на кладбище. Вѣдь ты меня съ собой въ рынокъ не возьмешь.
— Самъ знаешь, что стрѣлять надо въ одиночку. Ты не слѣпой, чтобъ тебя водили. Только слѣпые попарно.
Они зашли въ попавшую по дорогѣ чайную.
Въ чайной сидѣли извозчики въ нагольныхъ полушубкахъ и валенкахъ, сидѣли разносчики съ жестянками у пояса, два-три слесаря или кузнеца съ руками и лицами, вымазанными сажей, баба въ красномъ платкѣ съ груднымъ ребенкомъ за пазухой армяка, трубочистъ, два дворника, около которыхъ на столѣ лежали два картуза съ мѣдными знаками.