— Это гору сделали люди с грузовиками. Никто теперь не ходит ни вверх, ни вниз, опасаясь голода. Даже их табачный человек. Когда ему надо спуститься, он прыгает с вершины вниз и плюхается прямо в озеро, а заодно моет свои башмаки. Понимаешь, он как ветер. А животных своих он подвешивает к поясу. Одет он весь в красные листья, а животным дает есть пакеты с червями. Он зажигает свою трубку от молнии и ходит в шапке из кошачьего меха…
— Если он придет сюда, я наброшусь на него и прогоню.
— Он не придет. Он заблудился в саду и пинает теперь ногой мои мозги, стараясь отыскать дорогу обратно.
Стоял поздний вечер, было темно и очень тихо. В небе пролетела дикая утка, звук ее крыльев постепенно затих вдалеке, какой-то жук, ослабевший на холоде, упал с камня, да так и остался лежать на спине, не в силах перевернуться и уползти прочь. И больше ни единого живого звука.
Прошло много времени, затем Раф вдруг медленно поднялся и застыл, вытянув морду, так внимательно вглядываясь, что Шустрик тоже принялся смотреть ту да, стараясь углядеть нового врага, который угрожал им своим появлением. Однако ничего не было видно. Шустрик собрался уже окликнуть Рафа, как тот вдруг залаял в темноту, не глядя по сторонам, словно там и впрямь кто-то был:
— Я знаю, что я трус и беглец. Я пес, не желающий делать то, что от него требуют люди. Но я не собираюсь подыхать здесь без борьбы. Спасите нас! На помощь!
Он быстро повернулся и уткнулся мордой в ляжку Шустрика.
— По-твоему, Шустрик, мы уже пробовали. Теперь попробуем по-моему. Видишь ли, та мышка, о которой ты рассказывал, не единственная на свете, кто может обойтись без людей. Мы можем измениться, если захотим. Ты понимаешь? Измениться — то есть стать дикими животными! — Он поднял морду и завыл в закрытое туманом, невидимое небо: — Гадские люди! Будь они все прокляты! Будем дичать! Дичать!
В окружающем их безмолвии как будто не было слышно никакого движения, однако Шустрик, подняв нос в страхе и сомнении, теперь явно чуял все усиливающийся крепкий, зловонный запах. Это был некий древний, дикий запах, поднявшийся, казалось, из глубины этой древней земли, что лежала у них под лапами, — злой, отвратительный, кровавый запах, запах слюны, полный зверского голода и жестокости, запах короткой жизни и быстрой смерти, когда слабейшего в конце концов раздирают на куски — или враги, или безжалостные сородичи. Едва Шустрик почуял этот запах, который охватил его целиком, в голове у него все поплыло, он в ужасе вскочил и помчался неведомо куда по холодным камням. Раф стоял на месте и ждал, не сделав ни одного движения, словно не понимая, куда это сбежал его товарищ. Вскоре Шустрик вернулся, робко поджав хвост и принюхиваясь к черному лохматому боку Рафа, словно к чужому.
— Раф?
— Сова и крыса, землеройка и ворона, — пробормотал Раф. — Только жесточее, древнее и жесточее…
— Раф, я не понимаю, ты сова, что ли? Или крыса? Раф опустил морду к земле.
— Очень, очень давно. Жестокий отец, жестокая мать. Куда жесточее людей. Убить или быть убитым…
— Раф…
— Волк и ворона, овцы и ягнята в овчарне. Ломай загон, полное брюхо. Пастью хвать, зубами рвать… — Раф зарычал, скребя землю когтями. — Как совы, но жесточее, как крысы, но хитрее.
Он повернул оскаленную пасть к Шустрику, из нее тонкими, остро пахнущими струйками текла пена. Шустрик, который до сих пор лежал на камнях, в страхе прижавшись к ним животом, почувствовал, что теперь и в нем закипает неукротимая сила, древняя и давно утраченная, но отныне вновь обретенная, не ведающая жалости ни к кому живому, сила хитрая и грубая, живущая лишь голодом, вынюхиванием, погоней, убийством и пожиранием. Почувствовав в себе эту силу, источая слюну и от волнения мочась, Шустрик дал ей захватить себя целиком и теперь тоже ожесточенно скреб лапами землю. Туман превратился в ядовитый дым, который и впрямь изливался из его поврежденных мозгов. И теперь, сам став тварью из тумана, Шустрик понимал, что для того и создало туман всемогущее провидение, чтобы прятать охотника от добычи, — этот самый туман под холмом, в долине, где совсем недавно в своих хижинах и пещерах люди укрылись от рыскающих четвероногих врагов, которых эти люди не в силах увидеть, покуда враги не обрушатся в ночной тьме на их дома и скот.
— Еда, Раф! Еда! Убей! Убей! Убей!
— Сейчас убьем, — процедил сквозь зубы большой черный пес.
— Это люди? Люди?
— Люди или их скотина.
— Где они, Раф? Где? Где?
— Я чую где.
Бегая вокруг Рафа, Шустрик поначалу ощущал лишь пустоту высокого холма и мокрую траву, — ему казалось, что на эту вершину накинута некая мелкая водяная сеть. Его глаза и уши не говорили ему ничего, нос не улавливал направления. Все запахи — листьев, соли, дождя, папоротника, вереска и камня — шли как бы отовсюду и ниоткуда, и всех их покрывал, собственно, запах клубящегося тумана. Если и был где-то внизу журчащий ручей, то эти звуки гасли в плотном тумане. Если и были звезды над головой, то свет их не просачивался сюда. Это марево было страшнее тьмы. Это была пустота. Шустрик смутно понимал, что Рафу дана теперь сила, принадлежащая им обоим по древнему праву и являющая собой дикую ярость, перед которой с начала времен трепетали люди и животные, сила тайная и жестокая, чьи слуги, во имя скупой мерою отпущенной жизни и дабы сохранить ее, признавали один закон — «Убей, или будешь убит». И в эту минуту Шустрик понял, отчего это именно так, хотя ничего вокруг не переменилось, они с Рафом молча шли вперед: все было прежним — камни, мокрая трава и скалы. Шустрик понял, почему он не отличает теперь подветренной стороны от наветренной, тумана от дождя, звездного света от тьмы, ибо шли они теперь сквозь время, шли туда, где собаки знали о людях лишь одно — это враги, которых нужно опасаться, перехитрить и убить. В голове у Шустрика резанула боль, но тут же прошла. Влажный воздух, казалось, не давал дышать, и теперь, вглядываясь во тьму, Шустрик со страхом осознавал, что их тут вовсе не двое. Вокруг них в тумане бродили разные животные — призрачные твари с торчащими ушами, высунутыми языками и мохнатыми хвостами, — молчащие, ненасытные, ждущие своей минуты и знающие, что им достанется лишь то, что они успеют урвать, утащить, отстоять и потом сожрать в одиночестве.