– Нет настоятельной необходимости.
– Ага, нет!
– Именно так.
– Или еще другой пример. Между двумя домнами есть такой колодец, в котором проходит бадья. Никому и в голову бы не пришло, что туда можно влезть. И что вы скажете? Уселся-таки один такой в этой дыре, глазеет вниз да посвистывает. А бадьи идут бесшумно. Треснуло его по черепу – и готов на месте. А за это отвечает завод! Там, видите ли, предохранительной крыши не было, крыши не было!
– Льщу себя надеждой, что теперь предохранительная крыша на месте, – сказал молодой Калинович, беря с блюда огромную порцию ростбифа.
– Вот такой человек, работая у мартеновских печей, у прокатного стана, у проволоки зарабатывает по нескольку рублей в день. И как же он живет, на что употребляет эти деньги?
– Любопытно…
– Гуляет, живет не по средствам и залезает в долги. Поглядите-ка на него в воскресенье: галстучек модный, носовой платочек… Входит в магазин и приказывает: «Дайте-ка воротнички, да самые лучшие, самые модные». Душистое мыло специально выписывают. Сейчас как раз в моде душистое мыло.
– И в самом деле, разве это не достойно возмущения? – бормотал юноша, уплетая с волчьим аппетитом.
– Это не столь возмутительно, сколь печально.
– Почему же печально?
– Всюду роскошество, роскошество! Во всех слоях общества жизнь не по средствам, расточительство…
– Мыльце – это расточительство?
– Никто ничего не откладывает. Даже при таких заработках – они скопище банкротов…
– Уменьшить бестиям заработок, так они тотчас остепенятся! Не будет ни мыла, ни этих возмутительных галстуков.
– Наоборот, надо заработки поднимать, вовсю поднимать! Пусть выпишут цилиндры из Парижа, палыо из Вены…
Лакей обошел стол с блюдом и переменил тарелки.
Был уже вечер, когда, выпив чай, все, за исключением панны Елены, покинули столовую и, перейдя в кабинет, закурили. Кожецкий с непередаваемым выражением на лице держал во рту огромную, как морковь, сигару; молодой Калинович продолжал диспут с отцом, – как вдруг снова вошел лакей, осторожно приблизился к Кожецкому и что-то шепнул ему на ухо.
– Ах, ко мне… Верно, с письмом?…
– Не знаю, ваша милость, господин инженер. Говорит, что у него срочное дело.
– Здесь? – спросил Кожецкий с небрежным жестом.
Не вынимая изо рта сигары, он последовал за лакеем.
Юдыму хотелось, чтобы этот визит скорее кончился и можно было бы уйти. Он взял под руку молодого Калиновича и спросил, куда пошел Кожецкий.
– Разговаривает с посыльным, который даже здесь нашел его.
В сердце Юдыма мелькнула надежда: письмо от Иоаси…
– Сударь, – сказал он тихо молодому человеку, – нельзя ли мне увидеть этого нарочного? Я ожидаю одного сообщения, которое меня очень тревожит… Может быть, письмо мне…
– Покорнейше прошу!.. – воскликнул молодой бурш, раздвигая стулья на пути.
Они очутились в пустом коридоре, выходящем на лестницу. Лестница была прямая и спускалась круто со второго этажа вниз прямо на землю, как стремянка, приставленная к стене.
Юдым, стоя в дверях, увидел внизу свет. Кожецкий держал в руке свечу, пламя ее колыхалось от ветра, врывавшегося в щели между досками. Двери внизу были закрыты, но брызги дождя просачивались сквозь все отверстия. Ливень стучал по крыше крыльца.
В сенях у самых дверей, прислонившись к стене, стоял посыльный.
На нем была фуражка с козырьком, просторное летнее пальто, грубые сапоги. Промок он до нитки. Струи воды лились с него и образовали лужу возле его ног.
Пристально всмотревшись в этого человека, Юдым заметил, что он дрожит всем телом. Голова его свесилась на грудь с той характерной беспомощностью, которая бывает у людей, промокших насквозь.
Инженер разговаривал с ним вполголоса, слова заглушал шум вихря.
«Это не ко мне…» – подумал Юдым, и сердце его сжалось от беспредельной скорби.
Кожецкий взял в руки пакет, принесенный мокрым бродягой, и стал подниматься вверх по лестнице. Увидев Юдыма, он вздрогнул и резким голосом крикнул:
– Что вы тут делаете?
– Я думал, что это, может быть, ко мне, с почты…
– Нет, нет… Какое там! Это тот болван контрабандист.
– Контрабандист?
– Да. Он узнал от кого-то, что я здесь… Видите, какие у меня нервы! Я не ожидал вас здесь увидеть, и сразу… Приятный звук издал, нечего сказать… Самому неловко было услышать свой голос, не говоря о ближних…
– Извините меня, это я…
– Да что вы! Контрабандист… – говорил он шепотом. – Две недели назад я оставил в Катовицах штуку материала на костюм. Я купил его в Кракове, потому что очень люблю этот сорт. Может быть, вы и для себя возьмете. Не хотелось платить пошлину, вот я и шепнул этому плуту, чтобы он принес его как-нибудь. Сегодня подвернулся удачный случай, вот он и откопал меня даже здесь.
– Этот человек расхворается. Я видел, как он дрожит.
– Думаете?
– Да чего ж тут думать?
– Надо ему дать рюмку водки. Как можно скорей… Человек заболеет!
Он быстро направился в столовую и, встретив в дверях лакея, сказал:
– Будь любезен, братец, вынеси человеку, что там стоит, рюмку водки. Впрочем, дай ему, знаешь, две рюмки. Или даже три.
– Пусть выпьет три рюмки… – прибавил Юдым.
– Знаете что, доктор, будьте так добры, отнесите ему сами. Кстати, посмотрели бы, вправду ли он так продрог.
– Охотно.
Юдым взял из рук лакея фигурную бутылку с водкой, рюмку, свечу и спустился по лестнице.
Контрабандист стоял во мраке.
Казалось, он дремал…
Юдым поставил свечу на землю и налил водку в хрустальную чарку.
Бродяга поднял голову и открыл глаза.
Глаза у него были большие, светло-голубые…
Контрабандист жадно выпил одну рюмку, другую, третью. Потом, не кивнув даже головой, открыл дверь и исчез в черной бездне ночи, в неистовой буре.
Два часа спустя Юдым с Кожецким возвращались в коляске домой. Дождь перестал. Была темная ночь, сырая и холодная. В непроницаемом мраке, казалось, витали туманные, белесые тела гнилостных миазмов. Дороги были залиты водой, которая с шипеньем разбрызгивалась во все стороны из-под колес. Когда они выехали из переулков, Кожецкий приподнялся с места и, держась руками за поручни переднего сиденья, стал что-то объяснять кучеру. Садясь, он сказал Юдыму:
– Может, хотите проехаться? Погода прекрасная! Сырость…
И мгновение спустя добавил:
– Можем съездить к портному, которому я сейчас же отдам этот материал на костюм. Зачем мне держать его дома? Не правда ли? Только место занимает…
– Как хотите. Что до меня, охотно прокачусь.
– Ну, значит, гони, брат, да поживей! Вот этакий рублевик, с переднее колесо, на водку получишь!
Лошади, подхлестнутые кнутом, рванулись с места и понеслись. Юдым и Кожецкий довольно долго ехали молча.
Показались электрические фонари, окруженные густым туманом. Пробивая его, свет образовывал круги, печальные, как тени под глазами больных людей. Между дорогой и этим светом простирались какие-то мертвые воды. Синеватый отблеск скользил по темным волнам вдоль ровного откоса, струился рядом с коляской, не отставал от нее, словно стрелка указателя, выступающая из ночной тьмы.
– Где мы находимся?
– Над шахтой.
– А откуда здесь вода?
– Угольный пласт здесь очень толст, но залегает он на глубине нескольких сот метров. Теперь, когда уголь выбран, земля осела и образовалась воронка. И в ней скопляется вода.
Он умолк, и они снова долго ехали по каким-то полям, ни слова не говоря друг другу. Кожецкий сидел, забившись в угол, держа на коленях сверток. Потом он стал что-то нашептывать.
– Что вы говорите? – спросил доктор.
– Ничего, я часто так бормочу про себя. Помните вы такие стихи:
Юдым ничего не ответил.
– «Что был я…» Какое страшное слово!..
Настала минута безмолвного единения этих двух людей…