На самом же деле, комната была пуста не просто так. В оригинальном поместье Волейхайф эта комната принадлежала единственному сыну графа и графини Волейхайф. Именно для той комнаты Данте рвал бутоны роз в память о маленьком господине. Ни Мелори, ни кому-либо из нас не известна история жизни Данте и причина, по которой он воззвал Дьявола о помощи, тем самым, поставив на себе клеймо умершего. И, наверное, чувство вины из-за смерти графской семьи было слишком сильным, чтобы его можно было вынести, оставаясь в здравом рассудке. А смерть маленького графа была по истине ужасной, раз блондин так сильно на это среагировал. Мелори говорила, что когда Данте, еще будучи в настоящем поместье Волейхайф, заходил в комнату мальчика, на его лице всегда играла лишь горькая виноватая улыбка, а сам мужчина становился почти недосягаем для реального мира и полностью погружался в свои мысли. Поэтому, когда они с Мелори переехали сюда, в Спрингс, и решили построить мини-версию поместья Волейхайф, было решено, что та комната останется пустой. Данте даже не спорил. Он сам понимал, что слишком сильно привязался к своему прошлому.
Но тогда Рейн этого не знал. Он продолжал рассматривать чистые белые стены, будто бы высматривая в них что-то. Наконец-то он вновь заговорил.
— У вас есть краски?
— На данный момент нет.
— А что-то подобное?
— Лишь карандаши и чернила.
— Чернила подойдут. — И после секундной паузы добавил, — пожалуйста.
Данте понял, чего он хочет, и не стал возражать. Он принес ему баночку черных чернил и перо. Второе Рейн отбросил сразу. Он просто вмокнул пальцы правой руки в чернила и неуверенно дотронулся ими до стены. Но через мгновение тут же их отстранил. На белой стене остались черные пятна. Следующее касание было более уверенно и после него остались черные полосы. В третий раз вся рука, смазанная чернилом, была прижата к стене, оставив на ней отпечаток ладони с растопыренными пальцами.
— Можно я останусь в этой комнате?
— Почему?
— Я хочу ее разрисовать.
— Так Вы все же решили остаться с нами?
— Другого выбора у меня нет.
Рейн взглянул на свой шрам, который уже успел испачкаться чернилом и равнодушно, тонкой струйкой, стал лить на него остальное содержимое баночки.
Данте спокойно на это глядел, после чего, медленно зашагав к парню, произнес:
— Что ж, мы можем позволить вам остаться в этой комнате и делать с ней все, что заблагорассудится, но с одним условием.
И, подойдя на достаточно близкое расстояние, Данте вдруг выхватил из рук Рейна чернила, отбросив их вбок, после чего сильным ударом в грудь впечатал парня в стену да так, что послышался хруст костей, и прошипел, сверкая алеющими глазами:
— Перестань строить из себя несчастную жертву, глупый ребенок! Своим поведением ты не вернешь себе жизни. И никто здесь не будет жалеть тебя и сюсюкаться, ибо мы прошли через то же, что и ты. И лишь мы сможем тебе по-настоящему помочь! Поэтому, либо ты перестаешь изображать призрака и нормально с нами контактируешь, либо я самолично разрисую эту стену твоей кровью!
И после этого Рейн заговорил и забегал, как миленький. Со временем его робость прошла, и наружу вырвался привычный сволочной характер. Но иногда, когда Рейн уж слишком сильно своевольничал, именно Данте ставил его на место. Обычно брюнету доставалось за то, что он пачкал своими, замазюканными в краске, руками мебель в особняке; или когда следил грязной обувью пол, ибо бывший дворецкий был излишне чистоплотен, благодаря чему в доме пыли или грязи не было даже в подвале. А самым интересным было то, что Рейн не просто боялся его гнева, он уважал Данте. А хуже злости может быть лишь разочарование в тебе того, кого ты уважаешь. Поэтому Рейн старался сводить эти разочарования к минимуму, но иногда он об этом забывал.
Так что, когда я напомнила брюнету о возможной воспитательной работе Данте, он поднял на меня глаза и прикусил губу.
— Ладно.
Он отложил альбом, что держал в руках, к стопке других, и кивком головы указал мне на пол перед собой. Я села на положенное место и, сложив ноги по-турецки, выжидающе уставилась на парня. Рейн еще несколько секунд нервно кусал губы и теребил пальцами рукава своей кофты.
— Я… не знаю, — наконец-то изрек он тихим голосом и вновь поднял с кучи тот альбом, что некоторое время назад так угрюмо рассматривал. — Все так запутанно. Бывают моменты, когда я желаю стереть с памяти все то время, когда был живым. Просто забыть, как со временем забывается жуткий сон. Но потом наступает момент, когда я вновь и вновь представляю те картины прошлого, стараясь пережить их заново. Я осознаю, что этот жуткий сон на самом деле был для меня чем-то большим, чем просто воспоминание. В том сне я… чувствовал. Я переживал, я злился, я надеялся, иногда смеялся, иногда даже радовался. Да, я чувствовал. — Рейн медленно перевернул темно-зеленую картонную обложку альбома и открыл первый рисунок. — А сейчас что? Мои эмоции даже нельзя назвать настоящими. Такое ощущение, будто я разучился чувствовать. Иногда, когда я злюсь и кричу, то на самом деле чувствую лишь легкое раздражение. Когда меня что-то слегка развеселило, то я смеюсь во весь голос. И это приводит меня в замешательство. А иногда даже пугает. А бывает, что я путаю свои внутренние и наружные эмоции и не могу понять, действительно ли это так злит, или я просто себе накручиваю; действительно ли мне весело, или это опять фальшь. Я забыл, Мио, забыл, как правильно чувствовать! В прошлом, в том жутком сне, я был настоящим! А кто я теперь?! Кто?!