Его лицо исказилось в болезненной гримасе, и альбом был ненавистно отшвырнут на пол, но угодил мне прямо на ноги. Я аккуратно взяла его в руки и разгладила помявшуюся бумагу. Рейн вздрогнул, когда я коснулась альбома, но ничего не сказал и, скрестив руки на коленях, положил на них голову.
Видя, что парень не протестует, я открыла первый рисунок. На нем был изображен, как я поняла, сам Рейн, но маленький, лет эдак десяти или больше. Нарисован он был простым карандашом, по пояс. Задний фон изображен в виде обшарпанной стены со следами каких-то маленьких рисунков. Насколько я поняла, тут Рейн попытался изобразить себя в том заброшенном детском саду, где жил после того, как сбежал из приюта. Рисунок был сравнительно не качественным и походил больше на творчество начинающего рисовальщика, так что я сделала вывод, что его брюнет нарисовал, когда еще был жив. Дата, написанная в нижнем правом углу, лишь подтвердила мои догадки.
«Он нарисовал это где-то в одиннадцать лет» — пронеслось в голове и я, перевернув лист, открыла второй рисунок. На нем, как и на последующих четырех, был изображен пейзаж. Разные деревья, дома, комнаты заброшенного детского сада, нарисованные неопытной детской рукой, которые вызвали у меня легкую улыбку, и которые я не слишком долго рассматривала. Больше внимания привлек шестой рисунок. На нем в анфас был изображен мальчик. Большие глаза, слегка вьющиеся волосы средней длины, худое, но сохранившее красоту, лицо. Губы сжаты тонкой полоской; видно было, что их хозяин пытался улыбнуться, но это у него не слишком хорошо получилось. Взгляд был наивным и добрым, но выражение изморенности и усталости на лице полностью убивали чувство растроганности, вызывая вместо этого жалость и тоску. Мальчик так же был нарисован простым карандашом, так что я не могла точно сказать, какой у него был цвет волос и глаз. Но нацарапанная внизу маленькая надпись пробудили в разуме слова Рейна, когда он рассказывал мне о своей прошлой жизни.
«Уильям. Двенадцать лет», — вот что гласила надпись. Рейн, кажется, говорил, что он был светловолосым и зеленоглазым, так что я, подключив фантазию, придала в уме рисунку цвет.
— Он был красивым, — тихо произнесла я, легко улыбнувшись.
Рейн поднял голову, и я показала ему рисунок. Увидев, о ком я говорю, парень как-то странно нахмурился и выдавил из себя измученную улыбку.
— Я знаю. И он был слишком чист душой, для этого мира. И не смотря на всю грязь, он сумел сохранить ее нетронутой. А я слишком слаб. Я погряз в этой трясине навеки.
Я ничего на это не ответила и перевернула страницу альбома. На ней так же был изображен Уильям, но уже стоящий у окна. На следующем рисунке — спящий, потом задумчиво смотрящий в небо. Потом он стоял в куче каких-то парней и, судя по фотоаппаратам, это были те самые фотографы, что когда-то вытащили двух мальчишек из их разукрашенного убежища. Были еще несколько рисунков с этими парнями: то вместе, то по двое или по одиночку. На одном рисунке был изображен средних лет мужчина, сидящий перед мольбертом, наверное, тот самый художник — учитель Рейна. Потом вновь пошли пейзажи, рисунки животных и натюрморты. Всего в альбоме было примерно тридцать-сорок рисунков, и все они как-то отличались от тех, что мне удавалось видеть однажды у Рейна в комнате или когда он что-то рисовал в гостиной. Хоть эти и были детскими и неопытными, но, глядя на них, ощущаешь, что, рисуя, автор вложил в свое творение всю душу, что он хотел передать в них все те эмоции, что чувствовал, глядя на предметы или людей, которые изображал. А теперешние картины Рейна хоть и были чудесны в своем исполнении, но в них не чувствовалась душа. Они восхищали, но не впадали в душу. Их можно рассматривать, но не любоваться. И теперь я поняла, что имел в виду брюнет, говоря, будто он разучился чувствовать.