— Провалитесь вы с телятами своими! — говорил иногда, сознавая всю недействительность подобных возгласов.
— А ты уж, Фрол, не больно… тоже ведь опчественное дело, — возражал кто-нибудь Фролу.
И Фрол на другой же день снова отправлялся к мировому тягаться за парашкинских телят.
Одним словом, Фрол пользовался известностью, и не только за свою письменность, но и за свою готовность таскаться по начальству.
Впервые безгласность его проявилась заметным образом по приезде в Парашкино заезжего барина, исследовавшего разные ученые вопросы мимопроездом, за станционным чаем. Барин принадлежал к числу тех праздношатающихся, которые для пополнения праздного времени без пути слоняются по захолустьям и исследуют вопросы с точки зрения своей собственной праздности. Это было время, когда только что возник вопрос: сейчас упразднить общину или повременить[2]. Исследователь, остановившийся у парашкинцев, этим вопросом и был занят. Изъявив свое желание поговорить с человеком знающим, он скоро увидал у себя Фрола, который столбом остановился у притолоки и ожидал приказаний странного барина, смущенно перекладывая свой картуз из одной руки в другую.
После первого обмена приветствий, необходимого для установления хоть какого-нибудь понимания между праздношатающимся и приписанным, исследователь начал интересующий его допрос.
— Скажи, пожалуйста… да что ты стоишь? Садись, друг мой.
— Покорно благодарим…
— Скажи, пожалуйста, как у вас община… крепка?
— Это насчет чего?
— Не хотите землю делить?
— Не слыхать будто…
— Значит, крепко держитесь общинных порядков? Ну, а не бегут от вас люди? не покидают землю? не тяготятся вашими порядками? — спросил исследователь, довольный тем, что вопросы так быстро разрешаются.
— Бывает, и беги даются.
— И многие бегут?
— Бывает.
— Так, значит, община-то ваша распадается? — спросил пораженный исследователь.
— Которые люди в город бегут, те от опчества отстраняются, а которые в опчестве живут, ну, те тут и живут… — отвечал Фрол, недоумевая, зачем все это спрашивают.
— Ну хорошо, положим. Ну а те, кто в обществе-то остается, не ссорятся? — спросил исследователь, убежденный, что теперь вопрос поставлен прямо.
— Как не ссориться! Бывает.
— При дележе земли?
— Бывает.
— Но разве это хорошо?
— Это насчет чего?
— Да ссориться?
— Да что уж тут хорошего!
— Так почему ж бы не разделить землю навечно?
— Не знаю уж… — смущенно проговорил Фрол и замолчал.
А барин сердится.
— Ну хорошо, — начал он с другого конца, — положим: не хотите землю делить; крепка община. Но разве не лучше было бы, если бы каждый сидел на своем углу и обрабатывал бы его как ему надо? и земле было бы лучше, и человеку вольно.
— Это точно.
— Значит, когда-нибудь разделитесь?
— Не знаю уж…
Фрол все свое внимание сосредоточил на картузе, в то время как лицо его начало деревенеть.
— Да ты сам как об этом думаешь? ведь есть же у тебя мнение?
— Это насчет чего?
— Хорошо или худо поделить землю?
— Да я что же… как опчество…
— Да тебе плохо или хорошо жить при этих порядках?
— Чего уж тут хорошего!
— То-то же и есть; значит, хорошо поделить?
— Да как опчество…
Барин сплюнул; лицо его было красно; сколько он ни предлагал далее вопросов, путного ничего не вышло. На лице Фрола под конец не светилось никакой мысли и не было ни одного желания, кроме желания надеть картуз.
Безгласность Фрола была ясная, не допускающая ни малейшего сомнения. Но помимо ее было еще что-то; помимо ее в его неопределенных ответах слышалось прямое изумление, до того полное, что оно в конце концов перешло в деревянность. Между барином и Фролом Пантелеевым было, очевидно, полное непонимание, и говорили они на разных языках, изумляясь легкомыслию друг друга; да и трудно было им сойтись на какой-нибудь точке взаимного разумения. Для исследователя община рисовалась в виде полицейской будки, которую можно упразднить или оставить на месте; а для Фрола "опчество" было его собственным телом, резать которое, само собою разумеется, больно. Первый мог спокойно говорить об упразднении, а второй и не думал об этом никогда. Мало того, праздный вопрос об упразднении в положении праздношатающегося был совершенно естествен; тогда как второму и предложить себе подобный вопрос было некогда, именно вследствие необыкновенной праздности этого вопроса. И это еще не все: исследователь вопрос об упразднении считал делом личностей, даже и праздношатающихся в том числе; Фрол же только одно "опчество" считал способным порешить вопрос о разрушении "опчества".
Есть основание думать, что Фрол, несмотря на врожденную в нем склонность к угрюмому молчанию, дал бы более определенный ответ, если бы ученый исследователь не позабыл одного обстоятельства, предшествовавшего возникновению вопроса об упразднении. Дело в том, что раньше вопроса об упразднении возникли другие вопросы, не заключавшие в себе ни тени легкомыслия и сводившиеся к следующему: что лучше, владеть ли одной десятиной "соб-ча" или в одиночку и нераздельно? Если бы исследователь предложил этот первобытный и необыкновенно реальный вопрос, то Фрол ответил бы на него разумнее и определеннее. Может быть, он сказал бы, что владеть одному десятиной и разводить на ней капусту гораздо лучше, чем владеть ею сообща и сеять на ней рожь; может быть, он подумал бы наоборот, а может быть, не долго думая, он сказал бы, что несравненно лучше всего прочего плюнуть на эту десятину и "даться в бега". Во всяком случае эти ответы способны были бы в большей степени удовлетворить всякого праздношатающегося. Но Фрол не слыхал таких понятных ему вопросов.
Почему бы то ни было, вследствие ли невежества Фрола или вследствие забывчивости ученого исследователя, но последний уехал в сильном раздражении от парашкинцев, удивляясь всю дорогу до следующей станции неспособности их связно отвечать на самые простые вопросы. Так Фрол и остался немым для исследователя. Сам же по себе Фрол скоро оправился от смущения, в особенности когда он пришел домой и принялся зачинивать распоровшийся сапог, и когда вечером того же дня в его избу пришел староста и сказал: "Фрол! пойдем на сход — письменность", то Фрол тотчас надел сапог и пошел вслед за старостой, причем ни староста, ни кто другой не заметили на лице его деревянности, потому что он сказал:
— Провалитесь вы!
В конце лета того же года, после сбора урожая, который "позволил ожидать большего", совершилось событие, подействовавшее на Фрола оглушающим образом: оно до того было неожиданно, что он не успел даже сообразить, сказать обычное свое — "провалитесь" и т. д. Для парашкинцев оно не было важно; они, можно сказать, не считали даже событием выбор гласных в земство, глубоко убежденные, что это повинность, исполнять которую должно потому лишь, что "начальству виднее, что и как". Но если участие на избирательном съезде было для них не стоящим гроша медного, тем не менее, в силу привычки идти туда и сидеть там, где посадят, они точно и регулярно участвовали в выборе гласных, которые, к их счастью, всегда сами себя назначали. Пошли парашкинцы на съезд и в этом году без мысли, кроме как скорее возвратиться обратно.
Съезд шел обычным порядком; все было по-прежнему, как следует. До начала выборов парашкинцы и вместе с ними другие избиратели уселись на лугу, против волостного правления, и томительно стали выжидать схода; потом они вынули из тряпиц куски хлеба, лук, редьку и другие съестные припасы, вообще служащие для подкрепления ревизских душ; потом, подкрепив свои силы, они стали обмениваться шутками, наделяя друг друга тумаками. Потом некоторые из них увидали, что с заднего крыльца правления был внесен трехведерный бочонок, настолько известный по прежним избирательным съездам, что сомневаться в значении его появления значило то же самое, что сомневаться в желании старшины выбраться в гласные вторично. Вскоре после этого явления показался и сам старшина и лично пожелал справиться, насколько вид упомянутого бочонка очаровал избирательские сердца. Для этого он обошел все группы лежащих и сидящих избирателей и предлагал себя — одним с умеренной важностью начальства, другим — с указанием худых перспектив в будущем в случае неуважения его сана. И результат оказался несомненен, потому что на вопрос одних избирателей: "Ну что, ребя? старшину, что ли?" — другие, в том числе и парашкинцы, отвечали поголовно: "Вали старшину!"
2
Возможно, речь идет о предреформенном времени, когда споры о сути общины широко велись на страницах печати и в редакционных комиссиях по подготовке реформы.