Если бы гренадер Миронов, знаменитый своими чудовищными усами во всем Сысойске, увидел Фрола в таком виде, то не вытаращил бы почтительно глаз и не протянул бы руки по швам, как это он делал всякий раз, когда видел во вверенном ему коридоре гласного; можно даже думать, что, гордый своим званием охранителя дверей земского собрания, он грозно бы сдвинул при виде Фрола свои невероятные усы и загремел бы: "Куда прешь?" Следовательно, не без основания можно заключить, что Фрол от такой встречи почувствовал бы себя еще менее хорошо.
Именно так и случилось.
В утро того дня, в который предполагалось открыть первое заседание Сысойского земства, гренадер Миронов нарочно встал рано, с целью сделать необходимые приготовления к приему гласных. Отложив до более удобного времени свой туалет, невзирая даже на крайне беспорядочное состояние своих усов, которыми он по справедливости гордился, он взял швабру и принялся с помощью ее тереть, чистить и месть. Сперва он вычистил залу заседания, далее привел в порядок побочные комнаты; затем перешел в коридор, выходящий на улицу. Но здесь швабра его подняла такие столбы пыли, что он поспешил выйти на крыльцо, чтобы отфыркаться и вздохнуть чистым воздухом. Поставив швабру на крыльцо, он оперся на нее и стал безучастно смотреть на главную сысойскую площадь. Конечно, в другое время он не обратил бы внимания на человека, который, по-видимому, без пути бродил по площади; но странная наружность этого человека, а также ранний час утра, когда по площади гулял всегда только козел сысойского исправника, заставили гренадера Миронова пристальнее вглядеться в раннего посетителя. А ранний посетитель площади действительно без толку шатался. Он останавливался возле лавок и, по-видимому, принялся читать вывески; прошел мимо собора, снял картуз; перешел в противоположный угол площади, поглядел наверх, снова воротился, дошел до середины площади; остановился, зачем-то опять снял картуз и тотчас почему-то надел его; поправил кушак и вдруг двинулся в сторону Миронова. Последний только что проговорил "экая дура!", как увидал, к изумлению своему, что странный человек подходит к нему и вот уже полез на крыльцо.
— Куда прешь? — загремел гренадер Миронов, изумленный дерзостью.
Странный человек, который был, конечно, Фрол, немного оторопел, но на его деревянном лице с устремленными внутрь глазами ничего нельзя было прочесть.
— А спросить бы мне надо насчет, где земство? — отвечал он.
— Куда ты прешь? — снова спросил Миронов, поднимая швабру.
— То-то, говорю, — в земство…
— В земство! Собаки не проснулись, а он лезет в земство! Отчаливай, брат, отчаливай! — И Миронов с угрожающим видом потряс шваброй. Но, видя, что странный человек стоит, как столб, на одном месте и не обращает ни малейшего внимания на швабру, он спросил:
— Ты кто будешь?
— Гласный, — отвечал Фрол.
Миронов несколько сконфузился.
— Так бы ты и говорил, а то… Ну, все же тебе домой надо направляться. В одиннадцать часов, вот тогда наше вам почтение, — возразил Миронов, стараясь оправиться от конфуза.
— Да мне спросить бы что ни на есть… — нерешительно отвечал Фрол.
Слова его произвели действие: Миронов смягчился. Кроме гордости своими необыкновенными усами, он имел еще гордость покровительствовать гласным-крестьянам. Поэтому, поставив швабру к стене, он важно проговорил:
— Что ж… Это можно… Дела эти мне известны. В прошлогоднюю секцыю приходит вот также ко мне гласный мужик… Миронов! Что и как? Так и так, говорю… Дела эти мне весьма известны.
Собеседники уселись на ступеньках крыльца и начали мирно беседовать. Гренадер, впрочем, один говорил, а Фрол только сосредоточенно смотрел ему в рот.
— Ты, стало, впервой? — самодовольно спросил гренадер Миронов.
— В гласность-то произведен?
— Ну.
— Впервой.
— И видно. Тут тоже наука; привыкнешь. Его превосходительство председатель завсегда говорит: "Миронов!" — "Что, говорю, ваше превосходительство?" — "Воды!" Ну, сейчас ему воды. Тоже и им трудно. Смотришь иной раз, а они там дремлют, скучно им, жарко. А все наблюдают, все наблюдают. Вот тебе — ничего; сиди, знай, да помалкивай. А почему? Первое дело, язык лопата, второе дело — ум за разум зайдет у тебя, как это они начнут говорить. Миронов остановился, а Фрол напряженно устремил глаза в пространство и недоумевал.
— И все молчать? — спросил он.
— Молчи.
— Ну, а ежели так… к слову, разумное что ни на есть?..
— А я тебе говорю, молчи. Скажи ты необразованное слово, сейчас тебя, господи благослови, за хвост да палкой.
Это вранье Фрол принял так, что решился остерегаться "необразованного слова", и опять устремил глаза в пространство. А Миронов разошелся еще более, видимо восхищаясь своей ролью учителя.
— Или опять вурна… Скажут тебе — клади туда шар, и ты клади без ослушания, — продолжал врать Миронов.
— А это что — вурна? — смущенно спросил Фрол.
— Ты не знаешь вурны! — ужаснулся Миронов, с сожалением посмотрев на несчастного Фрола.
— То-то бы спросить… — отвечал Фрол, снова устремив глаза в одну невидимую точку пространства.
Гренадер Миронов смягчился; он откашлялся два раза и торжественно начал:
— Есть шары белые, и есть шары черные, и есть вурна. Понял?
Фрол хлопал глазами, а гренадер продолжал.
— Когда тебе скажут: Фрол Пантелеев! клади черный! ты клади черный; или опять скажут: клади белый — клади белый; без ослушания! — пояснил Миронов, сам изумляясь своему красноречию.
— Ну, а ежели я сам… положу за кого надо… — нерешительно возразил Фрол.
— Без ослушания! — сурово проговорил Миронов, возмущенный недоверием Фрола.
Фролу надоело слушать дальнейшее вранье своего грозного учителя. Узнав, что ему надо было, он попрощался с Мироновым и пошел к себе на постоялый двор. Он не переставал болеть. Он даже "пищи решился" и еле-еле дотянул до одиннадцати часов, назначенных для открытия заседания. Когда же наконец он дождался назначенного часа, то с первого раза ему все казалось, что вот-вот подойдет кто-нибудь к нему и загремит: это он куда залез?!
Но подобный, можно сказать, младенческий страх продолжался в Фроле недолго. Фрол вскоре увидал, что он может безопасно сидеть в самом дальнем углу залы и без смущения смотреть во все глаза, не обращая на себя ничьего внимания. Он даже сначала не обратил внимания на себя и других серых людей, подобно ему забившихся в безопасные места и изумленно глазевших во все глаза. Освоившись с своею неприкосновенностью, Фрол стал примечать. Приметил он тут многих знакомых, встречаемых им раньше: чекменского барина, землянского барина, гавриловского барина — все люди известные, знавшие его в свою очередь; были тут некоторые сысойские жители, которые также знали его. Вообще Фрол скоро понял, что сидеть здесь можно.
И он сидел, и глазел, и учился, безмолвно вперив глаза на председателя. К его счастью, никто не трогал его и не выводил его из того деревянного положения, которое, по-видимому, необходимо было для внутреннего сосредоточения его на одной точке, так наболевшей в нем за все эти дни. Как истинный парашкинец, он туго воспринимал всякую новизну, прежде им не слыханную и не виданную; чтобы обнять ее, приметить и понять, ему необходимо было сначала одеревенеть, отвлечься от всего и сосредоточиться на одной внутри болящей точке. Если бы Фролу не удалось одеревенеть и отвлечься, то, как истинный парашкинец, он постарался бы искусственно добиться этого, надел бы какие-нибудь вериги и непременно добился бы своего: одеревенел и сосредоточился.
Так как в первый день заседания происходил выбор гласных в губернское земство, то ничто не мешало Фролу в его занятиях — примечать и учиться. В этот день он делал то, что делали другие; сидел, когда все сидели, вставал, когда вставали другие; двигался вместе с прочими и отличался от многих только тем, что абсолютно молчал в то время, когда говорили вокруг него. Тем не менее внутренности Фрола не переставали болеть и внутренняя работа не прекращалась в нем; ему хотелось понять смысл всего происходящего, чтобы потом… а дальше он думал поступать как бог на душу положит. За этот день Фрол так намучился, что, придя на свой постоялый и почти ничего "не емши", он как сноп повалился на лавку. А ночью видел ужасный сон, будто он сидел и слушал и будто вдруг, к ужасу своему громко кашлянул, и затем тотчас услышал голос издалека: а ну-ка, выходи сюда, Фрол Пантелеев! Проснувшись Фрол больше уже не мог заснуть; чуть только забрезжилось утро, он вышел на двор и долго слонялся по Сысойску.