На другой день читались доклады управы. Вследствие известного свойства членов Сысойской уездной управы — сокращать свой отчет до отсутствия его, гласные напряженно слушали каждое слово докладчика и выказывали глубокое внимание в тех местах отчета, где вместо цифр стояли многоточия. Но Фрол не мог еще понять таких тонкостей. Забившись, как и в первый день, в отдаленнейший угол, он сосредоточенно слушал, стараясь уловить смысл чтения, и ничего не уловил. Перед его умственным взором проходили цифры, цифры, цифры, которые он долго пытался связать; но, наконец поняв невозможность этого, он с отчаянием обратил внимание на докладчика. Только в конце чтения он был поражен одним обстоятельством, повергшим его в крайнее изумление. Докладчик все читал, все читал и вдруг перешел к славословию, с восторгом описывая чудесные подвиги членов управы. И боже мой! чего тут только не было! и благое поспешение, и забвение своих дел, и преданность земскому делу, и претерпенные при разъездах труды, и многое другое прочее, оставшееся для ума Фрола смутным. Вообще члены управы не дожидались Гомера для прославления их подвигов.
Фрол был ошеломлен. Его грубое ухо не привыкло к различию тонких мелодий; он мог быть поражен только общим беспорядочным впечатлением доклада. У себя дома он ничего подобного не слышал. Знал одних только парашкинцев, он и уездное Сысойское земство мерял парашкинской меркой. Парашкинцы же, как это знал Фрол, всегда туго выслушивали отчет какого-нибудь своего сотского или попечителя; сам сотский, давая отчет, тоже никогда не приходил в восторг от своей деятельности. Напротив, Фрол помнил многочисленные примеры того, как тот же сотский напакостит "опчеству", сбездельничает и вдруг приходит на сход и начинает плакать горючими слезами, раскаиваясь в своих пакостях. Таким образом, Фрол не в состоянии был понять доклада и только смущенно тер себе лоб, напрягая все свои умственные способности.
Сравнивая парашкинский сход с Сысойским земством, Фрол, конечно, избрал дурной метод наблюдения; но так как метода этого, собственно говоря, он и не избирал, а держался его неведомо для себя лишь потому, что, кроме арашкинцев и парашкинских "делов", ничего больше не видал, то он и не чувствовал ни малейшего укора совести в своей душе.
Точно так же он поступал и в следующие дни заседаний. Хотя он мало обращал внимания на мелкие подробности, мелькавшие перед его устремленными в одну точку глазами, но он не мог не заметить, что многие господа очень скучали. Председатель дремал иногда. Чекменский барин громко сопел, ничем не смущаясь. Землянский барин зевал по слез. Многие для развлечения читали газеты; некоторые шептались, кто-то смеялся… Каждый оратор говорил вяло, иной раз брезгливо; ежели кто и пылал жаром, то тотчас же остывал, лишь только садился. Чрезвычайно было скучно.
Фрол, примечая эту внешнюю сторону, вспоминал свой парашкинский сход.
Фрол знал, как происходит этот сход. Лишь только сходятся парашкинцы, вспоминал Фрол, так не медля же ни минуты начинают брехать, ожесточаются и сулят друг другу чудовищные кары. Каждый парашкинец в эту минуту своей жизни пылает огненной злобой, и над местом, где кипит эта злоба, стоит неумолкаемый лай. Фрол, конечно, не одобрял такого способа рассуждений и потому с удовольствием видел, что ничего подобного в Сысойском земстве нет. Тут все чинно, разумно, спокойно; везде порядок, каждое слово "образованно", никакой злобы, напротив, во всем доброта и благодушие. За всем тем в голову Фрола попала странная мысль. Он склонен был думать, что парашкинцы все же решают дела быстро и хорошо. Очевидно, что там, на парашкинском скопище, обсуждаются кровные интересы, разрешение которых представляет жгучий вопрос; очевидно также, что скопище привыкло решать дела сообща. А здесь, на Сысойском земстве, помимо непривычки к гласному, открытому обсуждению дел, можно дело и решить, но можно и отложить его, а можно и совсем затянуть его в нераспутанную петлю, причем и пламенеть не для чего, потому что и материала для пламени нет: если бы кто и вздумал загореться, то немедленно бы почувствовал ледяной холод, да и смешно было бы ему самому.
Фрол это смутно чувствовал. В парашкинском скопище можно поругаться вволю, наговориться и вылить надолго всю желчь свою. А тут Фрол не приметил ни злобы, ни брани, и "делов" как будто не было. Все как будто делалось так, без причины и без цели.
В душу Фрола начала закрадываться злонамеренная мысль: сбежать. Дело в том, что парашкинец деревянен не для шутки; если уж он деревянен, то всегда за дело, на котором он готов положить душу свою; одеревенеет он, например, и целые годы тычется по начальству с деревянным лицом; тычется до тех пор, пока его по этапу не отправят на место жительства. Фрол был также парашкинец. Одеревенев, он пришел каяться от лица своего и от лица своих парашкинцев, рассказывать о нужде, о глупости, о безобразиях, рассуждать о способах прекращения всего этого и вообще думать о том, что лучше. А в Сысойском земстве как будто и "делов" никаких нет; о нужде ни слова, а вместо этого славословие. Темная мысль незаметно прокрадывалась в душу Фрола; было очевидно, что он ушел внутрь себя по-пустому. Сбежать — эта мысль так и засела гвоздем в голову. Но он пока отмахивался от такого странного желания и все по-прежнему напряженно слушал, глядел и усвоивал.
Следующие дни протекли для Фрола тем же малознаменательным путем. Если бы он мог вести дневник, то его приключения за эти дни выразились бы так:
16-го сентября. Фрол Пантелеев безмолвно сидел и напряженно наблюдал лицо председателя.
17-го сентября. Фрол Пантелеев хранил молчание. Но случилось, что он громко кашлянул, прикрыв рот рукой после времени.
18-го сентября. Фрол Пантелеев до такой степени сосредоточенно смотрел, что на его одеревеневшем лице потекли ручьи пота.
19-го сентября. К Фролу Пантелееву подошел барин с ведомостями в руках и сказал: "Почтеннейший! не соблаговолите ли вы уступить мне местечко?" — на что Фрол Пантелеев отвечал: "Это ничего… это можно…"
Когда Фрол пересел на другое место, почти рядом с чекменским барином, то услыхал, что начал говорить гавриловский барин. Гавриловский барин доказывал, между прочим, что теперь образование для крестьян в особенности необходимо, вследствие получения ими разных новых прав, пользоваться которыми можно только грамотному человеку. Он указал на парашкинцев, в "округе" которых не было ни одной школы.
Фрол встрепенулся, ожил и начал возиться на своем стуле. Ему понравилась веселая, но понятная речь гавриловского барина.
В это время его соседу, чекменскому барину, надоело сопеть на всю залу; он поднялся, пошлепал губами и стал возражать гавриловскому барину. Он говорил долго, вкусно и сочно, хотя Фрол мало понял из его речи; только лицо его начало терять постепенно свою деревянность… Под конец чекменский барин, высказав уверение, что он "глубоко верит в то, что говорит", приняв во внимание, кроме того, и то, и другое, и третье, "а также имея в виду (и с одной стороны и с другой) невежество парашкинцев и их собственное нежелание образовывать себя", он "не мог не прийти к заключению", что расход, рекомендуемый почтенным оратором, "бесполезен и обременителен для Сысойского земства".
Фрол все время возился на стуле; вынимал зачем-то картуз, снова прятал его за пазуху, зачем-то откашливался и опять возился на своем стуле. Потом вдруг встал. Как нарочно, в зале в это время настала мертвая тишина. Фрол открыл рот. На него многие обратили внимание. Он и сам в первое мгновение видел, что на него смотрят, и смутился; но мысль, засевшая в нем, одержала верх, требуя выхода, и Фрол стал говорить:
— Ну, ежели невежество у нас… — Он остановился на мгновение — около него раздался смех, вероятно, потому, что ни одна речь в Сысойском земстве не начиналась так.